На Великой лётной тропе

Девочка понравилась всем, ее немедля начали прикармливать конфетами, а Ирину соблазнять тем, что у малышки будет образованная няня, отдельная комната, со временем ее поместят в гимназию, обучат, иностранным языкам и танцам.

Все было очень утешительно, соблазнительно, и, чтобы решиться окончательно, Ирина задала последний вопрос:

— А кем вы будете считать ее?

— Что значит кем? — спросила в свою очередь бабушка.

— Родной или приемышем?

— Конечно, родной. Берем в дети.

— А меня какой? Чужой теткой?

— Лучше, если вы совсем не станете показываться. Лучше и для вас, и для девочки.

— Тогда рожайте сами! — крикнула Ирина. — Ишь как хитро придумали — себя в родные, а мать в чужие тетки! — выбросила на пол все конфеты, что надарили девочке, схватила ее, прижала к груди и ушла, сильно, сердито распахивая двери.

Погодя недолго она уже была за городом, громче обычного гремела по дороге своими калошами и ругала благодетелей:

— Отдать таким — они родную мать не пустят взглянуть на свое кровное дитя. Они увезут моего Ангельчика, спрячут от меня на край света. Да это хуже смерти. Нет уж, не получат!

Снова проходя с протянутой рукой заводы и рабочие поселки, она спрашивала:

— У вас есть суд? Обычно отвечали:

— Да, не живем без него. У нас есть все, как у всех. Теперь на суды урожай. Судей везде будто после дождя червей.

— Как зовут вашего судью? — Ирина решила найти своего отца и просить у него помощи. Без этого ей не выбиться из нужды, она останется навсегда нищенкой и свою девочку обречет тоже на вечное нищенство.

Судей действительно было много, но все чужие, незнакомые.

9. МАРФА

— Ждешь кого-то, Марфа? — спросил подошедший Корнил Тяни-Беда.

— Некого ждать мне. Купалась.

Девушка сидела на гладком камне, который навис над рекой. Резвая Косьва шаловливо прыгала и задевала волнами босые Марфины ноги, играла концами ее длинных распущенных волос. Из-за гор в долину реки заглядывал временами месяц, точно озорной парнишка в чужой сад.

— Некого мне, дедушка, ждать, одна я здесь, совсем одна, как вот тот месяц. Нет ему пары, нету ее и мне.

— Што это ты такая?

— Какая?

— Затосковала. Можно рядом, не помешаю?

— Садись.

Кряхтя и вздыхая, старик устроился на камне. На Косьву легла его сгорбленная кудлатая тень.

— Я не думал, что душа у тебя мягкая. Язык хробосток, а душа ишь тоскует.

— Все думают, что язык и душа у меня одинаковы, задиристые. Все ошибаются.

— Ты не серчай только, сказать я давно нарохотился, сегодня скажу уж.

Марфа выжидательно повернула к Корнилу свое лицо.

— Зря ты парней от себя гонишь.

— Как это? — удивилась девушка.

— Они к тебе с чувством, а ты их бранью, да и рукой будто трогала.

— Того, знать, стоят.

— Не все же, у нас и вовсе молодцы есть.

— Ты уж не сватаешь ли меня, Корнил? — Девушка откинула назад голову, засмеялась громко. — Ей-ей, сватаешь! За кого хоть, говори скорей, знать хочу. — Марфа придвинулась к старику и сказала с глубоким поклоном: — Ни за кого я не пойду, окромя как за тебя!

— Ну вот, я сурьезно, а она все шутки…

— Ладно, ладно, дедушка, говори.

— Теперь и говорить неохота.

— Я не стану шутить и даже замуж пойду, говори только.

— Давно я гляжу на мир, и ясно мне, что в миру одно к другому тянется. Река вот к берегу жмется, мох — к камню, пчела на цветок летит, олень по осени оленуху кличет, птица не для себя, а для другой птицы поет, зазывает ее в свое гнездо. Любовь везде, и человек ей подвержен, может, больше всех. А ты не принимаешь ласку, любовь эту. Боишься, что поповским законом покрыть нельзя, так ведь для нас закон этот не обязателен. Уйди в горы повыше, поближе к небу, к ветру, к солнцу, — и будет свято. Живучи в тайге, по-бродяжьи, не скоро дождешься, а можешь и совсем не дождаться любви по церковному, поповскому закону. Хилость, болесть навалится, подкрадется старость, и на тебя никто, никто уж не польстится, как на пустой отвал. Покуль цела, не расхищена золотая россыпь молодости, тогда и любить надо.

— Хорошо ты, Корнил, про россыпь. Только не россыпь я, а пустой отвал.

— Да ну? Не может быть, не обманешь ты старого Корнила.

— Я и обманывать не хочу, а хищник уже был.

— На себя-то хоть не язычничай, не верю я твоему языку.

— Есть же в мои годы всякие девушки.

— Разные есть, да ты-то не в них, будто и не приисковая.

— Я и в самом деле не приисковая, а заводская.

— Что тебя потянуло с завода на золото? Не поладила с отцом-матерью?

— Все ладно было.

— Бедность?

— Мы не бедно жили, у нас все работали.

— Что же, золотая жадность?

— Нет.

— Ах ты непонятная! — Корнил хлопнул руками по своим костлявым коленкам.

— Хищника ищу, чтобы россыпь он мою… Я, дедушка, не шутя, без смеху.

Видел старик, что Марфа не смеется.

— Да любого помани пальцем и…

— Не хочу любого, хочу лю́бого мне.

— Ты вон как, по-новому? Ну и ну! — Корнил закачал головой, и тень ее суматошно заметалась по реке вправо, влево. — Вот какие разборчивые пошли девушки. А раньше, в мои молодые годы, женихов и невест завсегда выбирали родители, а насчет любви говорили: «Стерпится — слюбится».