На Великой лётной тропе

— Принять, понести наказание, — молвил Ивашка.

— От кого? Какое? Кто может судить меня?

Медленно, будто разбирая спутанную сеть, рыбак начал толковать, что дело у нее особое. Судить ее по царским законам, как прочих, не станут, она по этим законам не сделала преступления, а, наоборот, доблесть, услугу. Но у мятежников свои законы, по ним она предательница, пособница убийцам. Если поглядеть попросту, без законов, она тоже преступница: из своих личных счетов с мужем, из своих семейных, любовных интересов подвела под смерть совсем посторонних людей.

— И что же мне, объявиться мятежникам?

— Может быть.

— Кому? Я никого не знаю, кроме Юшки. А если и его нет в живых, перед кем встать на колени, кому крикнуть: «Я предала. Судите, казните меня!»? И что будет с моей девочкой, если меня отнимут у нее?!

— Я, голубушка, устал уж думать за других. Думай сама за себя! У меня своих дум и забот полон рот. Я тоже рад вывалить их на кого-нибудь.

И рыбак начал вываливать. Случись так, что к нему нагрянет гость, которому можно ходить только по одной лётной дорожке, Ивашка, само собой, даст приют. Но этого мало, надо еще указать гостю дальнейший путь, надежный скрадок. Раньше таким был Гостеприимный стан, а вот недавнесь он засорился — вернейшего из вернейших, кузнеца Флегонта, взяли под стражу, и вместо него начал подманивать лётных его брат, тоже Флегонт, злейший враг кузнеца, предатель и ненавистник всяких бродяжек. Больше нельзя направлять лётных в Гостеприимный стан, надо найти другой скрадок.

Но, думая о себе, Ивашка не переставал думать и об Ирине.

Однажды он сказал:

— Нет тебе судей — тогда осуди, накажи сама себя!

— Как? Я не знаю.

— А так, чтобы после этого легко стало.

В другой раз посоветовал:

— Ты не жди наказанья, а заслужи оправданье.

Она опять же не знала, как, где.

— А везде! Мало ли на твоей дороге таких, перед кем тебе надо оправдаться…

Пробыла молодая мать в Ивашкиной землянке дней с десять, отдохнула немного, потом привязала младенчика полотенцем к своей груди и вышла.

И с того времени одна рука матери всегда поддерживала девочку, а другая была протянута за милостыней.

Приниженный, несмелый голос просил:

— Подайте кусочек хлебца!

— Ложечку молока для младенчика!

— Не поскупитесь тряпицей на пеленки!

— Пустите обогреться. Переночевать!

— Разрешите перепеленать маленькую!

— Допустите помыться в баньке!

— Не пожалейте обмылочек!

— Не найдется ли каких-нибудь завалящих обносочков?

Даже при нищенской жизни сколько надо всего! И все просить, обо всем молить.

По заводам и приискам широко узнали новую нищенку, которая ходит в железных калошах.

Когда она тихо, от дома к дому, проходила поселком, бывало, озорники мальчишки шли за ней и потешались:

— Где ковали тебя?

— Потеряешь подковы!

— Глядь, ребята, глядь — броненосцы на ногах!

Случалось, кидали в калоши галькой, им было любопытно, как они звякают. Но галька часто попадала в ноги женщины. Тогда она останавливалась и начинала стыдить мальчишек. А им было ничуть не стыдно, только весело.

Рука, протянутая за подаянием, постепенно научилась хватать палки, камни и швырять в надоедников, а робкий, просительный голос выкрикивать ругательства. Мальчишек это ничуть не пугало, а только забавляло, и они часто приставали к несчастной, особо затем, чтобы послушать, как орудует языком нищенка Аринка, в которую обратилась Ирина.

А если она не сердилась на все приставания, тогда прибегали к последнему средству: начинали выспрашивать, кто отец ее девочки.

Ирина прижимала к груди ребенка, стискивала зубы и пускалась догонять надоедников; догнав, без жалости лупила их.

Случалось, уже не ребятишки-озорники, а взрослые люди останавливали Ирину и стыдили:

— На заводах полно работы, а ты бездельничаешь. Неужели тебе нищенский, даровой хлеб слаще трудового?!

— А куда ее? — шептала сквозь слезы Ирина, кивая на свою девочку.

— Не одна ты детная, другие сдают куда-то.

— А мне вот некуда. Ни бабушки у нас, ни дедушки, ни тетушки.

— В приют. Все лучше, чем околачиваться с протянутой рукой под чужими окошками.

— Туда и пробираемся, в приют.

— Что-то долго пробираешься.

— Он далеко, в городе.

Мать изнемогала от усталости и обид, а девочка росла и хорошела. В свое время она начала ходить и заговорила. У нее определился цвет волос, стали они курчавые и пламенные, как солнце. Все, кто видел ее, удивлялись полному несходству с матерью. «Рыжий ангельчик» прозвали девочку.

— А мать злющая, ленивая, испортит она девчонку! У таких надо бы отнимать силой.

Никто не думал, что нищенка Аринка была и не злюкой, и не нищенкой, и не одна виновата в том, что стала такой. Многие влили свою каплю яда в ее сердце, но никто не считал себя виновным. Если кто и задумывался над этим, то быстро находил оправдание себе: «Не один я обижал. Я ведь не много, от этого человек не может испортиться».

Молва об исчезнувшей дочери судьи постепенно примолкла и забылась, на нее набежали другие волны жизни.