На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

Растянувшись на койке, я думал о встрече с женщиной, которая, я это чувствовал, очаровывала и захватывала меня все сильнее и сильнее.

25 августа. Полковник Арзуманов, вызвав меня к себе в кабинет, спросил, чем я могу помочь в деле оформления классов наглядными пособиями, которых нет, но которые необходимо изготовить.

– Изготовление наглядных пособий само по себе несложно, – ответил я, – но для этого нужны материалы и помощники.

– Назначаю вас старшим, – сказал Арзуманов, – подберите нужных людей и напишите рапорт об откомандировании вас в Москву за необходимыми материалами.

У меня перехватило дух. Впечатление – будто куда-то низвергаюсь.

– Вы поняли меня? – откуда-то издалека вдруг услышал я скрипучий голос Арзуманова.

– Так точно, понял, – ответил я, овладев собою.

– Вот здесь садитесь и пишите.

Присев с краю письменного стола, я написал рапорт на имя начальника академических курсов генерал-майора А.В. Сухомлина.

О боже, думал я, что-то будет?! Утвердят, не утвердят?! Исчез аппетит. Ночь не сплю, ворочаюсь с боку на бок. Скорее бы все выяснилось: пусть срывается поездка в Москву – только не эта пытка!

31 августа. Через дежурного мне вернули мой рапорт с отрицательной резолюцией. Как ни странно, отказ успокоил меня. Рухнули надежды, зато наступило прочное настоящее. И я написал матери, что поездка сорвалась и чтобы они меня не ждали.

1 сентября. После завтрака меня вызвали к начальнику штаба академических курсов полковнику Ходакевичу, который тут же сообщил мне о том, что я командирован в Москву и что мне надлежит немедленно собираться и срочно оформлять документы.

Я в полной растерянности – утихшие было страсти и волнения всколыхнули меня с новой, невиданной силой, выворачивая душу наизнанку.

2 сентября. Я еду с поездом 14.00. Провожает меня Клавдия и на вопрос, что ей привезти в подарок, ответила:

– Если сможешь, то дамскую сумочку.

– Привезу, – убежденно сказал я. И был уверен, что привез бы этой женщине все, чего бы она только ни пожелала.

Через два часа, на станции Угловка, я пересел на поезд, уходящий по направлению к Москве.

3 сентября. В восемь часов утра с какими-то минутами я прибыл в Москву, на Ленинградский вокзал. Ничто здесь не изменилось с прежних, довоенных времен – все как было, даже забор тот же. Учащенно бьется сердце, стучит в висках. При спуске в метро проверка документов. На мне мятое хлопчатобумажное обмундирование со следами смердынских болот, пилотка, кирзовые сапоги, на руке перекинута шинель, за спиной – солдатский вещевой мешок. Какой-то убогий мужичишка предлагает донести мне мои вещи, пугая тем, что в Москве теперь офицерам не положено самим носить мешки.

– На, – говорю, – неси! Тебе нужно заработать на этом кусок хлеба. Пусть будет так. Я не против.

Вот и выход из метро «Охотный ряд». Мужичишка бежит за мною с моей шинелью и вещевым мешком. Утро великолепное – сентябрьское солнце ласковое и нежаркое. Воздух наполнен осенней свежестью, дышится легко, и меня распирает счастьем. Вот и Газетный. Вот и дом номер три. Вот и облупленная подворотня, а там еще другая подворотня и садик. В садике бабы, увидев меня, зашушукались, заспорили. Ясно: решают, кто я и к кому. Вхожу в обшарпанный подъезд – тут на повороте должно не хватать у перил деревяшки. Так и есть – пустое место, щербатое, с голым металлическим основанием. Останавливаюсь. Нужно передохнуть. Даю мужичишке полбуханки хлеба и говорю, чтобы уходил. Передохнув, поднимаюсь до четвертого этажа. Стою. Вот она – квартира с номером 64 и бронзовая вычищенная пластинка: «ЮДИНЪ СЕРГЕЙ ПЕТРОВИЧЕ». Минуту или две не решаюсь нажать кнопку. Меня не ждут. Наконец звоню долго и протяжно.

Дверь открывает мать и остановившимся взглядом смотрит на меня. Очевидно, не в состоянии понять, кто перед нею. Потом заморгала, сморщилась и залилась истерическими слезами. Выбежала тетя Лида – ее старшая сестра. Дядя Сережа. Они обнимают меня, плачут и смеются. Бросив в прихожей шинель и вещмешок, я иду в комнаты. Из своей спальни вышла Таня – моя двоюродная сестра. Она в ночной рубашке, закутанная в одеяло. Пододеяльник весь в заплатках – война, и у солистки оперного театра все латаное, даже пододеяльник.

– Ты же писал, что не приедешь, – говорит, целуя меня, Таня.

– А я вот взял и приехал.

Мать и тетка, перебивая друг друга, что-то говорят.

– Я знала, что Андрюшка приедет, – перебивая всех, звонким голосом кричит Таня, – он настырный. Молодец – как снег на голову.

– Ну и что же ты делал на фронте?! Неужели стрелял?!

– Нет, правда?!

– А немцев-то живых видел? – спрашивает дядя Сережа. – И не врешь? Ты ведь и приврать мастер.

Тетка с матерью суетятся, готовят кофе, накрывают на стол. Я распаковываю свой сидор, достаю все, что получил по аттестату. Мать осматривает мое обмундирование:

– Гимнастерку нужно выстирать и вывернуть, а шинель ушить и уладить.

Я не возражаю. Уладить так уладить. Пусть будет так.