На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

Неповторимо уникальной и в чем-то обаятельно-колоритной оказалась фигура командира нашей штабной роты майора Кабанова, или просто Кабана, как окрестили его слушатели. Обязанности командира роты в высшем военном учебном заведении, в общем-то, ограничиваются исключительно административно-хозяйственными функциями, из которых наш Кабан усвоил самую главную: «водить дармоедов до харчевни». «Дармоедами» он называл слушателей, а «харчевней» – столовую. Майор Кабанов из кадровых командиров и дослужился до своего звания в довоенное время, оставаясь безграмотным невеждой по всем статьям.

Будучи майором по званию, он должен был бы командовать батальоном или полком, а ему в бою нельзя было доверить и отделения. Не мало по резервам ошивалось подобных майоров – этому нашли применение. Вечно пьяный, с красной, непроспавшейся рожей, рыкающим голосом и малопонятной лексикой команд, Кабан моментально стал посмешищем всего курса. Слушатели откровенно издеваются над ним. А он то ли настолько туп, что не понимает издевательств, то ли настолько самоуверен и наивен, что игнорирует их.

Построив штабное отделение в ротную колонну, Кабан ревет зычным голосом, разевая свою огромную пасть:

– Уси слухать мою команду! На кумпол пра-ама! Слева-колена пе-есня. Рота шагама-арш!

Рота не в состоянии сделать ни шагу. Стоя в строю, слушатели давятся смехом.

– Я кому говру: смир-р-р-на-а! – ревет Кабан. – Дармоеды, атилигенцы, блядуны, сучьи дети!

Слушатели не выдерживают, и могучий хохот сотни голосов сотрясает строй. Физиономия Кабана багровеет, наливается кровью, наконец, и он сам не выдерживает и начинает ржать во все горло:

– Да шож мене с вами, с вобразованными делать?! Матери вашей дышло! Куды ни плюнь, усё ахвицеры, антилигены. Таки ж у мене усего два класса вобразования, да и те ни полные…

20 августа. Заступил в наряд дневальным по казарме. На третьем этаже дортуары группы «командиров полков» – там слушатели от майора до подполковника. И они тоже дневалят. С улицы в открытые окна льется чистый воздух темной августовской ночи. Часы показывают три сорок пять. Присев у тумбочки, я пишу домой: «Попав в армию, я оказался как бы брошенным в неведомую пучину Жизни. И поначалу чуть было не захлебнулся в ней, – во всяком случае, свободно мог бы захлебнуться. Теперь я начинаю ощущать себя как бы в челноке, которым можно управлять. Иными словами, я уже способен постоять за себя».

Днем, перед заступлением на дежурство, я встретил в городе пленных немцев. Они вяло и медленно что-то перетаскивали. Вид их был жалкий и унылый. Мое внимание привлек худой, сутулый шатен в мятой каскетке с огромным матерчатым козырьком. Меня поразила в нем какая-то особенная внутренняя одухотворенность, выгодно отличавшая его от прочих пленных. Я подошел и спросил, кто он и откуда.

– Ихь бин ейн остеррейхише штудент, – услышал я в ответ.

«А сколько наших студентов у них в плену, – подумал я, – и какой-то там у них вид?!»

Пленные работали под присмотром нашего солдата, молодого, видимо, деревенского парня. Грустно как-то все это.

Послезавтра воскресенье. После смены с дежурства я имею право на увольнение в город. Я знаю: сегодня Клавдия тоже дежурит. Телефон дежурного по батальону в моем распоряжении. На завод дозвонился без особого труда. В воскресенье должен идти скрибовский «Стакан воды». И я предлагаю ей посещение театра – она отвечает согласием. А я, положив телефонную трубку, еще долго-долго слышу ее мягкий голос, сказавший «хорошо».

22 августа. Воскресенье. Дневные спектакли начинаются здесь в 12 часов. Так что сразу после завтрака я тщательно выбрился, вычистил сапоги, подшил свежий подворотничок. Это было все, чем я мог облагородить свой туалет. В 10 часов я уже был за проходной.

От Мстинского моста навстречу мне шла улыбающаяся Клавдия. Со школьных лет любил я скрибовский «Стакан воды» и многократно смотрел его на сцене Малого театра. Настроение какое-то особенно радостное и от того, что на сцене превосходно играют актеры, и от того, что сама пьеса изысканно остроумна, и от того, что рядом со мною красивая, обаятельная, изящная и молодая женщина. Отношения у нас складываются самые непринужденные. После театра мы гуляем по городу. Я чувствую, она рада нашему знакомству. Держится она со мною ровно, откровенно – меж нами нет даже и намека на флирт или пошлое ухаживание, что по тем временам считалось особым шиком среди офицеров боровического гарнизона.

Я провожаю ее до дома. Идем медленно, неторопливо. Разговор заходит об опере и оперных певцах.

– Я твоего дядю не слышала, а вот кузину твою не раз передавали по радио. Хороший голос, звучный.

Разговор вновь переключился на обсуждение утреннего спектакля, а Клавдия слушала, улыбалась и думала о чем-то своем, не замечая меня.

– Тебя что-то угнетает? – спросил я ее.

– Нет, нет, – ответила она, – просто завтра рано вставать на работу.

В казарму вернулся я в первом часу. Но в проходной дежурят наши же слушатели, и увольнительные, естественно, отмечаются стандартно – 24.00, когда бы кто ни пришел.