На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

Меня доставили в военную комендатуру на Первой Мещанской. Там, в бывшем институте слепых, собралось таких, как я, человек двадцать. Дежурный майор просмотрел наши документы и, как мне показалось, тоскливо и даже сочувственно оглядел нас. Затем стал каждого вызывать к столу, стоявшему у входа в помещение.

– Ты что же это, лейтенант, – обратился он ко мне, – неужели тебе трудно было приложить руку к пилотке?

– Не заметил я его.

– Верю, – произнес он с какой-то особенной мягкостью, – только тут Москва. Не Тихвин, не Боровичи. Тут ухо востро держи. Когда едешь-то? Завтра?

– У меня сегодня в театре сестра поет, – сказал я совсем тихо, – я ее послушать хотел.

– Сестра, говоришь. В театре? – Майор удивленно посмотрел на меня. – Во дела-то какие. Капитан, – крикнул он, обращаясь к начальнику офицерского патруля, – погоняй их строевой да отпусти!

– Становись! – лениво гаркнул капитан.

Задержанные офицеры, в том числе и я, разобрались и построились во взводное каре.

– Равняйсь! – скомандовал капитан, – строевым, шагамарш! Левой… левой. Стой! Разойдись!

Не оглядываясь, я вышел за ворота комендатуры. По Мещанской шел какой-то полковник. Лихо козырнув ему, я скользнул в Адрианонаталиевский переулок, убыстряя шаг. Не заходя домой, я был уже к началу спектакля на своем месте в партере.

9 сентября. Уезжал я вечером. Поезд отходил в девятнадцать с чем-то. На вокзал меня провожали мать, тетя Лида и дядя Сережа – он нес мои вещи.

В Боровичи я вез рулон ватмана, чемоданчик с писчебумажными принадлежностями, связку бумаги, этюдник с масляными красками и бидон с олифой. Все это – дефицит.

Вечер по-сентябрьски теплый и солнечный. В шинели жарко, но я терплю. В руках у меня пара великолепных, новеньких перчаток – подарок матери. Моя мечта – побывать дома, в Москве – осуществилась! И жизнь представлялась мне стабильной, устойчивой и определенной.

Я еду в купе мягкого вагона. И несмотря на военное время, на расставание, на душе легко и покойно. В дверях, в черном ладном кителе с зелеными погончиками, девушка-проводница. Посадка спокойная, без суеты и толкотни: и никто тебя не опередит, не вышибет.

Поезд трогается. Медленно мимо окон поплыли платформа и привокзальные постройки. Мать, тетя Лида, дядя Сережа идут вслед за вагоном, машут руками, улыбаются. Наползают московские сумерки, и край неба становится малиново-красным. «В пожаре запад пламенеет…» Откуда-то в памяти всплыла эта стихотворная строфа… Но кто ее автор и где я ее слышал, вспомнить так и не удалось.

Я стоял в коридоре у открытого окна и курил папироску. Почему-то вспомнил, как дядя Саша любил хлопать крышкой от портсигара. Что же, в пределах возможного и доступного, все складывается как нельзя лучше. Там, в Боровичах, ждет меня обаятельная и красивая женщина. Ей едва исполнилось 21 год. Но, наверное, никто не осмелился бы назвать ее фамильярно «девчонкой». Она не выносит сентиментальности, и между нами ни разу не было произнесено слово «любовь».

10 сентября. В 14.30 я прибыл в Боровичи. На платформе меня ждала Клавдия – она дежурила в ночь и теперь была свободной. Мы прямо прошли к ней на квартиру, где я пока что и оставил свои вещи. В казарме для них нужно еще подыскать помещение.

Я вижу – Клавдия искренне рада моему приезду и подаркам. И все же я улавливаю что-то недоброе. Сама Клавдия молчит и лишь грустно улыбается. Что, что могло произойти во время моего отсутствия? Я физически ощущал незримую трещину там, где все казалось таким прочным и крепким. Я видел лишь затаенную, щемящую тоску в огромных серых глазах Клавдии. На мой недоуменный вопрос она ответила, что устала, что болит голова и хочет спать. Очевидно, это было правдой, но не всей правдой. Сквозь обычную усталость проступала ноющая духовная боль, совладать с которой нет сил и нет силы ее скрыть от меня.

12 сентября. Воскресенье. В драматическом театре идет только что вышедшая пьеса Корнейчука «Фронт». Билеты достают организованным порядком, и желающих набирается немало. Петя Лапин уступил мне свой билет, и я тут же созвонился с Клавдией. Она пришла на спектакль в том самом черном платье с глубоким вырезом, которое было на ней в день нашего знакомства. Разговор, естественно, вращался вокруг спектакля, и я говорил о своих фронтовых впечатлениях, об отношениях слушателей на курсах, о наших дискуссиях по поводу пьесы Корнейчука. Клавдия живо интересовалась всем, и я даже забыл о том тяжелом осадке, который остался в душе после нашей встречи по приезде моем из Москвы.

Из театра шли мы окольными путями по переулкам, шли медленно, растягивая время. Клавдия как-то сразу погрустнела. Прощаясь, она попросила подарить ей мой карандашный автопортрет.

15 сентября. Как и обещал, я принес ей карандашный автопортрет. Мы молча сидели за столом и пили чай. Наконец она сказала, что приезжает ее муж – майор, летчик, и предложила более не встречаться…

Мы расстались.