На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

В Гатчину прибыли к вечеру. Прямо с вокзала отправились с Леонтьевым разыскивать штаб «38 ОПРОСФ». Остальных попутчиков растеряли мы при посадке в Ленинграде. Штаб нашли быстро, и там нам сказали, что в Гатчине мы пробудем не более трех суток, и отослали в бывшие казармы гатчинского артиллерийского полка. Это, пожалуй, единственное здание города, уцелевшее среди всеобщей разрухи и пожарища. Правда, и к его стенам с немецкой аккуратностью были прикреплены пучки просмоленной пакли для поджога. Но что-то не сработало, и здание осталось целым и невредимым.

10 марта. Сразу после завтрака в грязной и наскоро сколоченной столовой мы отправились бродить по городу. «Гатчина! – записал я в тот же день. – Кто не знает, хотя бы по книгам, знаменитого дворца императора Павла Первого, с парком и прилегающими строениями. Теперь это лишь выгоревшие начисто руины. Стены черны от сажи, внутренние перекрытия обрушены и выгорели. Деревья в парке торчат корявыми обугленными скелетами. В самом городе нет ни единого дома или другого какого здания, которое, в той или иной мере, не подверглось бы разрушению».

На окраине города, среди развалин, мы натолкнулись на остатки лагеря для русских военнопленных. Несколько рядов колючей проволоки под током. Прочные дощатые бараки и карцер с обитыми железом дверями. Жителей в городе ничтожно мало, и жить им негде. Ютятся в землянках и по силе возможностей приводят в порядок сохранившиеся дома.

Помещение, в котором нас разместили, похоже на ночлежку самого низшего пошиба. В центре огромной комнаты нары без каких-либо признаков покрытия – то есть матрацев, одеял и прочего. На нарах люди спят вповалку: в одежде, в шинелях, в сапогах и валенках. Окна заколочены досками, но в каждом есть небольшое застекленное оконце, величиной с форточку. Высокие лепные потолки грязны и закопчены, облупившаяся штукатурка висит кусками, готовая упасть на голову. Потоки воды льются сверху сквозь дырявую крышу. Офицеры резерва, видимо, долго тут не задерживаются и близко друг с другом не сходятся. Переночевав ночь, другую, даже не простившись, они уезжают с полученным направлением в часть. А места их на нарах занимают уже новые люди.

11 марта. Наблюдаем процедуру разоружения и расформирования партизанского отряда, действовавшего в этом районе. Отряд расположился лагерем неподалеку от наших казарм. Партизаны, в большинстве своем, молодые, «бывалые», задиристые, сильные парни. Одеты преимущественно в немецкие серо-зеленые шинели, в трофейные офицерские шубы с меховым воротником, в кожаные пальто, в армейские полушубки. На ногах валенки или немецкие желтокожаные сапоги на гвоздях. В гражданской одежде, в телогрейках преимущественно люди средних лет и пожилые. Встречаются в отряде и женщины. На шапках у всех алые кумачовые ленточки. На поясах – штурмовые кинжалы или финские ножи. Через плечо вороненые шмайсеры, на ремне парабеллумы. Проходя мимо нас, партизаны наглеют: взгляд нахально-гордый, надменный, шапка лихо сбита набекрень, рука на болтающемся автомате или оперта на бедро таким образом, чтобы виден был нож или кинжал. Дороги не уступают принципиально, стараясь ненароком толкнуть. И вот сегодня пришел приказ о разоружении отряда – всем без исключения сдать оружие. Сняли с них и трофейные шинели, и шубы, и даже наши армейские полушубки, и всем, без исключения, выдали телогрейки категории «б/у».

Но самое страшное: началась проверка «благонадежности». Помрачнели бывшие партизаны. По одному вызывают их в одно из соседних зданий артиллерийских казарм, где разместилась комиссия Смерша и где у дверей стоит часовой с автоматической винтовкой и ножевым штыком.

Что говорили им там, мы не знаем и у них о том не спрашиваем. А выходят они оттуда хмурые, собираются группами, что-то активно обсуждают меж собой и яро матерятся.

– Темные эти дела, партизанские, – обмолвился один из офицеров ГБ, когда его спросили резервисты, что происходит. – Поди разберись, сколько чуждого элемента там налипло.

Призывной возраст сразу же изолируют и формируют из них маршевые роты. Тех, кто не подлежит призыву или негоден к военной службе, отпускают домой или направляют на работу в Ленинград или по области. Слышали мы, что нескольких взяли. А вот за что, неизвестно.

Вечером на нарах разгорелся спор, и люди, можно сказать, незнакомые друг с другом, не стеснялись в выражениях. Одни укоряли «начальство» за неправильное отношение к партизанам. Другие доказывали, что в армию нельзя допускать самый «дух партизанщины».

– Что содрали с них шубы трофейные да куртки кожаные, так это правильно. – Говоривший майор был спокоен и рассудителен. – Тем, кто должен служить в армии, тому и обмундирование табельное положено, и оружие он получит, когда в часть попадет. А то, смотри-ка, по городу с автоматами гуляют. Это порядок? Ну как перепьются да ненароком стрельбу учинят. Тогда что?!

– Но там же, в тылу врага, не перепивались, – возражает майору интеллигентного вида старший лейтенант, – нужно же доверять людям.