На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

Синие мартовские сумерки спускались на землю, и в избах затеплились огоньки. Войны тут будто бы и не бывало. В сараях мычит скот, блеют овцы, слышны голоса уток и

гусей. Мужик распрягает лошадь, отирает ее жгутом сена и ведет во двор. В хлеву пять коров, а в стойлах еще две лошади. За плетнем, в овине, гурт овец. Где-то рядом хрюкают свиньи. Глазам не верится, что все это так!

Заходим в избу – пол чисто вымыт и выстлан пестрядевыми дорожками. На столе по светлым доскам вышитое рядно. Посреди горницы сама хозяйка – молодая, красивая, стройная баба. Волосы в огромном пучке. Белая рубаха с короткими рукавами, открывает полные сильные руки, поверх рубахи синий ситцевый сарафан. Рядом с матерью двое ребятишек. В избе топлено и тепло. На поставце, в красном углу, иконы. Мерцает огонек лампады.

– Милости просим, гости дорогие, – улыбаясь, обращается к нам хозяйка, – заходите, сымайте одежу.

Мы стоим точно вкопанные, боимся двинуться с места. Оглядываемся по сторонам – все еще не можем понять, куда мы попали. Хозяин и хозяйка, улыбаясь, смотрят на нас. В шинелях становится жарко, и мы постепенно начинаем снимать с себя верхнюю одежду. Хозяин кладет наши вещевые мешки на лавку, а хозяйка берет шинели и вешает их на просушку у печки. Хозяин стоит тут же – на нем синяя выцветшая косоворотка, подпоясанная узким ремешком, штаны заправлены в толстые носки овечьей шерсти и что-то вроде кожаных тапочек.

– Ну, мать, – обратился хозяин к жене, – кормить-то нас будешь? Охвицеры, поди, с дороги-то притомились чать.

Действительно, за день мы устали порядком, основательно проголодались и уже начинали соображать, как бы поужинать.

– Дак у меня все в печи, – всполошилась хозяйка, – приглашай гостей к столу-то.

Быстрыми, спорыми движениями сняла она со стола вышитое рядно и стала готовить ужин. Она ходила по избе размашисто, движениями твердыми и вместе с тем очень легкими. Изредка посматривала на нас и улыбалась. Муж сидел молча, положив руки на стол и тоже нет-нет и поглядывал на нас. Мы с Леонтьевым сидели под образами на почетном месте, не в состоянии переварить впечатления. Разглядывая хозяина, я отметил, что он еще очень молод, силен, и только борода да стрижка в скобку придавали ему солидности и делали похожим на мужика прошлого века.

Нас теперь все удивляло и интересовало в этом необычном, нетронутом уголке России. Однако мы были совершенно обескуражены, когда увидели еду, выставленную на стол. Огромный чугун рассыпчатой картошки дымился раздражающим ароматом. Соленые грибы и огурцы, квашеная капуста и бутыль подсолнечного масла. Каравай мягкого ржаного хлеба, и все в неограниченном количестве. Уперев каравай в грудь, хозяин стал резать его большим столовым ножом на толстые угольные ломти. Затем достал из шкапчика бутылку чистейшего, прозрачного самогона и разлил его по стаканам.

– Со свиданьицем этта, значит, будьте здоровы!

Украдкой перекрестившись, хозяин поднял свою стопку, мы чокнулись и выпили. На голодный желудок самогон чистый, без привкуса и запаха, разошелся по телу живительной теплотой. Закусили соленым, хрустящим на зубах огурчиком и стали ждать, чтобы хмель, легкий и приятный, вызвал состояние благодушной расслабленности. Муж и жена о чем-то шептались. Наконец хозяин, огладив бороду, заговорил с явным смущением:

– Хоша теперь этта, значит, пост. Да вы, поди, не блюдете. Так отведайте этта, стал быть, горяченькой яишни с салом.

Нет! Кто бы что ни говорил, а переварить эту живую реальность, данную нам в ощущение, было невозможно. Казалось, протяни только руку с вилкой к шипящей шкварками сковородке с яичницей, и она исчезнет, улетучится, как наваждение, как мираж, как ирреальность.

После выпитого самогона нестерпимо хочется есть, и мы с жадностью поглощаем все, что стоит на столе. И странное дело, снедь не исчезает – она не мираж, не наваждение.

– Мать, ты потчуй гостей-то, – выговаривает слегка захмелевший хозяин.

– Кушайте, кушайте, пожалуйста, – приговаривает хозяйка, – ежели уж что не так, не обессудьте. У нас все попросту, по-деревенски.

Мы благодарим хозяйку, хозяина и не можем оторваться от еды. Который раз уже наполнялись стограммовые граненые стопки. Пили за здоровье хозяина и хозяйки, за изгнание врага, за окончание войны. Первоначальный хмель прошел, я не чувствовал более опьянения, лишь гудела голова от такого количества выпитого.

– Как же вы тут уцелели-то так? – спросил я напрямик хозяина.

– А, партизанский край, этта, у нас был тут дак. Немцы сюды носу не казали! В Киевце нашем продбаза была. На партизанские отряды скот заготовляли, корма, фураж. Опять же, лошадей.

– С воздуха-то, что ж, не бомбили?

– Ничего. Бог миловал.

– Теперь, наверное, в армию придется?

Жена с тревогой и настороженностью смотрит то на нас, то на мужа, стоя у печи и теребя правой рукой концы своего передника.

– Покуда гуляю, – отвечал хозяин, – ранетый я был. А там как Бог даст.