«Приходится ездить в короткие командировки, километров тридцать в оба конца», – писал я домой в письме матери.
Рабочая загруженность наша достигает предельной степени. Спим мы урывками по часу-два, не более. И если я не сижу над документами, чертежами и планшетом, то лазаю где-нибудь по наблюдательным пунктам переднего края.
В последнем пункте, где я побывал, траншеи оказались на редкость сырыми и грязными. Мне не хотелось пачкаться, и я решил проскочить по верху. Выпрыгнув из траншеи, я намеревался броском пересечь небольшой участок открытого поля. Утро солнечное, ясное, на небе ни облачка. Синь над головой такая, что глаза ломит, – не характерная для Ленинграда синь. Не успел я сделать и двух шагов, как у виска взвизгнула пуля. Я упал. Но лишь только приподнял голову, как близ головы вновь ударила пуля. Бил, несомненно, снайпер, а финские снайпера бьют без промаха. Почему этот промазал? Может быть, он видит мои погоны и решил вначале поиздеваться над русским офицером? Положение мое становится затруднительным. Ощущение не из приятных. Нужно короткими перебежками пересечь это пространство. Время должно быть такое, чтобы финн не успел сообразить и нажать на спусковой крючок, – то есть секунды. Я лежу неподвижно. Собравшись с духом, делаю рывок и падаю. И вновь у виска свистит пуля. Я уже вижу спуск в траншею, но следует выждать. Именно в этот момент снайпер может меня прикончить. Я лежу, затаив дыхание, и выжидаю. Лежу долго и неподвижно. Лежу несколько минут почти у самого края траншеи. Теперь последний рывок.
И вот бросок с крутым поворотом, и я падаю в траншею. Выстрел, и пуля чиркнула по брустверу, обдав лицо колючими крошками земли. Чьи-то могутные руки подхватывают меня.
– Жив, что ли? – слышу я грубый, будто простуженный голос.
– Жив! – отвечаю.
– Это ты, брат, тово. Рискованно больно. Снайпера, они – головы не высовывай. А ты в ясный день да по чисту полю. Разе так-то можно? Ну да слава те Бог. Теперь не достанет.
Около меня собрались солдаты из уровских команд, пожилые русские мужики-работяги. Обмундирование на мне все мокрое и в глине. Куда же в таком виде ехать по начальству. Нужно сохнуть, чиститься или переодеваться. Я медленно шел по траншее к себе на НП, а мозг сверлила мысль: почему все-таки снайпер промазал?! А может быть, пощадил?! Почему все время бил мимо, в сантиметре от головы?! Не может быть такого, чтобы у финского снайпера подвел его «манлихер»?! Тогда что это?! Я все спрашивал и спрашивал себя и ответа не находил. Вернувшись домой, то есть – в бункер, я переоделся в сухое и решил немного отдохнуть. Но проспал до самого ужина.
Вечером, едва стемнело, на НП появился капитан Рудь. Сутулясь и оглядываясь, словно опасаясь, что его увидят и «засекут», Рудь стал шептать мне в ухо:
– Слушай-ка, лейтенант, ты ж начальник разведки полка. Да. Так, такое дело – ты того, Героя Союза получить хочешь?
– Что, капитан, разве дают где-нито?
– А ты не шуткуй, не шуткуй. Вон «Миллионер», понимаешь? Ночью составим штурмовую группу – твои ребята да мои ребята. Давай я тебя прикрою. Возьмем БОТ, и звезда Героя Союза – наша. А?
Я отлично представлял себе, что такое БОТ «Миллионер» – ширина по фронту 22 метра, в глубину – 11 метров. Напольная железобетонная стена толщиной в 2 метра и такой же силы перекрытие. Три этажа, уходящие под землю. Амбразуры пушечные и пулеметные с круговым сектором обстрела. Помимо всего, БОТ блокирован минными полями и кинжальным огнем соседних огневых точек. Шаблий говорил мне, что у Михалкина неоднократно подымался вопрос: как нейтрализовать «Миллионер», который может стать активной помехой при штурме переднего края. Несомненно, Рудь что-то пронюхал и решил обратиться ко мне с заманчивой идеей «проявить личную инициативу».
– За такое самочинство, капитан, – сказал я спокойно, но жестко, – нам с тобой не героя, а трибунал влепят.
Капитан Рудь ушел, обиженный и недовольный.
– Видал! Чего захотел, – усмехнулся комбат Федоров, слышавший наш разговор. Героя! Ха. Сунься, поди, под тот «Миллионер», что от тебя останется?! Кучи дерьма не соберешь. Сам-то он не пойдет. К тебе, вишь, пожаловал.