На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

Очнулся я от тряски. Мы едем. Но где, куда, зачем – мне это как-то все равно. Закрыв глаза, я вижу – отчетливо вижу, как самоходка СУ-152 своим шестидюймовым стволом крушит «драконовы зубья». В пробитую брешь ринулась тридцатьчетверка. Лавируя между надолбами, она подбирается к амбразурам массивного ДОТа. Омерзительно скрежещут траки, с диким визгом царапаясь о гранит. Орудие танка нащупывает амбразуру: один снаряд, другой, третий. Тут снаряд финской противотанковой пушки перебивает правую гусеницу. Волчком завертелась тридцатьчетверка, огромной металлической змеей вырвалась из-под нее порванная гусеница и с визгливым грохотом рухнула наземь. Машину заклинило в надолбах, а раненый, скособоченный танк развернул башню и сделал несколько выстрелов. Но вот финны попали в бензобак, сверкнуло пламя, и в серое небо взметнулся столб черного дыма. Вскоре стали рваться снаряды внутри танка. Черный дым гнало в нашу сторону. И вот теперь, лежа на носилках в санитарном фургоне, я все еще ощущаю этот душный запах гари и паленого человеческого мяса. Мне становится дурно. А из мрачного тумана наплывает на меня круглая физиономия молодого парня-танкиста. У парня белесые ресницы, белесые брови, серые-серые глаза, большой пухлый рот и редкие зубы, конопатый нос вымазан мазутом. Шлем сдвинут на затылок и открывает короткий ежик белесых волос. Парень что-то делает около своего танка, а затем, обращаясь ко мне, говорит:

– Во, чё делать-то, все траки мозгами заляпал.

Меня начинает тошнить. Катя Видонова дает мне что-то выпить, и я проваливаюсь в некое небытие.

14 июня. Очнулся я от грохота артиллерии. Вокруг все гудело, ревело и свистело. Где-то в одной стороне, я еще не мог сообразить – где, стоит сплошной гул разрывов. Я лежу все в тех же носилках, но над головой – тент брезентовой палатки.

Серый, мокрый рассвет. От сырости отволгла гимнастерка, стала неприятно влажной… Бьет озноб, попадая, как ни странно, в ритмику артиллерийского грохота. Привыкнув к шуму, я начинаю дремать и не замечаю, как вдруг стало совсем тихо, ни единого звука. А какое сегодня число? И сам себе отвечаю: четырнадцатое.

Но почему вдруг стало так тихо-тихо? Прошло какое-то время, и застучал пулемет, за ним другой, третий, как бы обгоняя друг друга. Застрекотали автоматы, и финская артиллерия стала бить по нашей стороне.

Появляются первые раненые. Орлов с фельдшерами занимается их первичной обработкой. Большинство раненых – из пехоты. Я лежу на своих носилках под тентом палатки. Голова налита чугунной тяжестью, глаза застилает туман, руки-ноги будто напиханы ватой. Катя меряет температуру, качает головой и говорит: «Под сорок». А где-то далеко-далеко бьют бутылки, много-много бутылок. Соображаю – пушки прямой наводки. Нет!.. Нет!.. Это чья-то огромная волосатая рука поднимает огромную тяжелую бутылку зеленого стекла и… хрясь ее о камень… А потом еще и еще… Через равные промежутки времени.

Туман несколько проясняется, голове становится легче. Ухо улавливает разговор – голоса где-то совсем рядом за брезентовым пологом палатки.

– Бугор, понимаешь, бугор, – долетают отдельные фразы, – трава на нем, на бугре-то, кусты разные… Бугор, стал быть, как бугор… А в нем щель и пулемет… С трех метров не видать… Он-то, гад, меня и резанул.

Нудно тянется время. Раненых отправляют в госпиталь машинами.

Но прибывают новые. А я лежу и слежу за тем, как падают капли с краев брезентового полога палатки. В середине дня ухо мое улавливает слова «контратака» и «кавалерия». Веки налиты свинцом, и глаза все время как бы меняют фокус. Что это? Я отчетливо слышу звуки нарастающего топота конницы… Я вижу коней рыжей масти и финских кавалеристов в голубых мундирах с белыми бранденбурами… Лавина кавалерии надвигается, а я не могу сдвинуться с места… И лежу я на дне траншеи, а надо мной, как в кино, мелькают конские ноги с ясным очертанием отблесков сверкающих подков… Это конная атака пронеслась в наш тыл, соображаю я, – они же сомнут батареи нашего полка… Почему я не предупредил Шаблия, что кавалерия страшнее танков?! Пот крупными каплями скатывается со лба, взмокли затылок и шея. И я постепенно прихожу в себя. В палатке появляется фельдшер Сашка Блювштейн, длинный, нескладный и косоглазый.

– Ну как? – спрашивает он меня.

– А где кавалерия? – задаю я ему встречный вопрос.

– Какая кавалерия? – спрашивает Блювштейн.

– Та, что в контратаку ходила?

– Драгуны-то эти?.. Так они даже через этот ручей, как его… Вильмен-Суйоки перейти не смогли…

– А кони?.. Рыжей масти кони?!.

– Какие кони?.. Что ты выдумал?.. Они в пешем строю наступали. Так, по крайней мере, я слышал от раненых.

О боже!.. Но откуда же голубые мундиры с белыми бранденбурами? Ведь я же их видел?! Видел… Видел… действительно, я их видел в одном из журналов, обнаруженных мною на хуторе Куссеина.