На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

Время идет, и часовые стрелки неумолимо отсчитывают «сроки». Танки, выполняя приказ, лезут на штурм, бьют по амбразурам из своих пушек. Финны огрызаются, отвечают артиллерийским и пулеметным огнем. Многие огневые точки противника разворочены, но полыхают и несколько подбитых наших танков. Какой-нибудь писатель написал бы так: «Мы были свидетелями грандиозного поединка бронированных стальных и бетонных чудовищ». А картина действительно страшная: лязг и скрежет металла буквально вытягивает нервы, гул орудий и грохот взрывов давит на перепонки, хлесткая трескотня пулеметов, вопли и стенания изуродованных людей – все сливается в одну адскую какофонию. Стоит отвратительный кислый запах тола, гари, выхлопных газов и сырой плесени. В мутно-сизой мгле, среди постоянно и повсеместно взрывающихся вверх фонтанов земли, видны санитары, выволакивающие раненых и обгорелых танкистов, подорвавшихся на минах или подстреленных саперов. Появляются пушечные расчеты 9-го артиллерийского полка Головастикова, выкатывающие свои ЗИСы на прямую наводку.

– Братвы нашей гибнет, – шепчет мне лейтенант из пушечной батареи, – поболе, чем у пехотных. Эх ма… да не дома.

Часа в два дня, после мощной артиллерийской подготовки, батальоны 133-го пошли на штурм. Но атака захлебнулась. У того, кто хоть раз видел, как «захлебывается атака», этот термин армейский способен вызвать только лишь одно чувство – чувство оцепенения и ужаса.

Атака может «захлебнуться» только лишь кровью самих атакующих. Сколько их падает бездыханными, подкошенных огнем вражеских пулеметов, сколько их корчится в агонии, взывающих о помощи, сколько их лежит еще живых, прижатых к земле лавиной свинца, летящей над их головами. Они, еще живые, втискивают свое тело в землю, прося у нее, будто у матери, себе защиты и укрытия. Но вражеские мины с воющим сатанинским хохотом выковыривают их из их последнего убежища, чтобы уложить в «мать сыру землю» окоченелыми трупами.

Мне видно все это с моего НП на чердаке, как на ладони. Ибо «атака захлебнулась» не где-то там, вдали, но в ста метрах от хутора.

Командир 133-го в тяжелейшем положении. Очевидно, это понимает и сам генерал Ястребов, потому что не торопит, не нажимает на него.

Вторая линия обороны финнов с опорными узлами Кутерселькя, Сахакюля, Ванхасаха, Метсякюля обозначилась перед нашими наступающими войсками сильно укрепленным рубежом, на который, по показаниям пленных, финское командование возлагало огромные надежды и намеревалось именно здесь остановить наше наступление. Шаблию стало известно, как генерал Ястребов заявил командующему корпусом генералу Алферову, что с наличными средствами артиллерии и танков сокрушить опорный пункт Кутерселькя невозможно. И он просит командование усилить артиллерией наступающие части его дивизии. А пока шли переговоры в высших эшелонах командования, полк майора Колсухо лежал, прижатый к земле, неся катастрофические потери от пулеметного и минометного огня финнов. Особенно тяжко приходилось четвертой роте первого батальона этого полка.

– Ясно! – произнес с какими-то мрачными нотами в голосе майор Шаблий, глядя сверху на простиравшееся внизу пространство, изрытое снарядами и уложенное людьми – мертвыми, ранеными, живыми. Атака с ходу успеха не имела. Хитроумные мудрования танкистов не помогли.

Огонь наших минометов мало что мог сделать. Ломать такую оборону может только большая артиллерия.

Для меня этот день стал напряженнейшим днем моей жизни. До позднего вечера просидел я на чердаке около стереотрубы. Мины и снаряды неоднократно попадали в дом и рвались на территории хутора, шальные пули то и дело свистели где-то рядом. А я должен был сидеть на своем месте, не отрываясь следить за ходом боя, внимательно наблюдать изменения в обстановке, фиксировать все это в документах, на планшете и быть готовым к моментальному докладу. Здесь, на самой макушке «штабной колокольни», я не имел права переживать события, нервничать и предаваться эмоциональным впечатлениям. Я обязан сохранять трезвый ум, холодную наблюдательность, быстроту реакции на донесение. Я был обязан беречь свою работоспособность и твердость в руках – в тех самых пальцах, которыми с помощью чертежных инструментов я работал на планшете.

– Товарищ лейтенант, – докладывает шепотом Середин, – там лейтенант Бовичев знамя финское принес.

– Знамя? – переспрашиваю я. – Откуда он его взял? Зови сюда.

– Меня послали в сто восемьдесят седьмой, – говорит Бовичев, оживленно жестикулируя, – пробираюсь тропой на правый фланг. Смотрю – машина штабная, разбитая, а в ней убитый майор финский, портфель с документами и знамя. Пакет прихватил. И сюда. Знамя – это ж боевой трофей! Это ж победа!

Позвал снизу комсорга Колю Кузнецова, и он стал разбирать бумаги, извлеченные из портфеля. Были тут и приказы, и карты с нанесенной оперативной обстановкой, и схемы конкретных объектов обороны, что уже для нас представляло несомненную ценность.

– А вот «знамя», – говорит Кузнецов, – не знамя, а обычный флаг.

– Я-то думал полковое знамя захватил, – огорчился Бовичев.