На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

Это был уже явный намек на то, что здесь, во фронтовых условиях, при недостатке рабочей силы, я не имею морального права пользоваться привилегиями командного состава – осуществлять лишь общее руководство, а самому физически не работать.

Усталость, нравственная усталость, овладела мною, и я погрузился в состояние тихой духовной апатии. Сидя на сваленных в кучу пожитках, я мечтал лишь о том, как хорошо было бы теперь приткнуться куда-нибудь и заснуть. Солдаты, конечно же, убеждены в том, что если бы с ними был Вардарьян, то он наверняка бы не позволил Сушинцеву захватить бугор. Я лежал на ворохе трофейных одеял закрыв глаза. Слезы собственной беспомощности душили меня. Вдруг до меня долетел выкрик:

– Лейтенанта Николаева к командиру роты!

Оправив ремень, я подошел к Федорову, который что-то писал на клочке бумаги, положенном на полевую сумку.

– Забирайте оба взвода, свой и степановский, – сказал Старший не глядя на меня, – и отправляйтесь на старые огневые. Весь наличный запас мин должен быть перенесен на новое место.

Сказав положенное «есть», я отправился собирать людей. Почему он все-таки послал меня, а не Степанова и не Липатова? Так думал я, идя по направлению к старым огневым. Неужели же комроты не видел, как я устал и изнемог?!

Теперь-то я понимаю, почему такой опытный боевой командир, каким и был комроты Федоров, выбрал именно меня. Он отлично видел, в каком я пребывал состоянии, и знал, что мне необходим не отдых, не пребывание в состоянии уныния и жалости к себе, но работа – тяжелая и даже изнурительная работа, которая только и могла вывести меня из эмоционального шока.

Собрав людей, я отправился в путь. Расстояние от старых огневых до нового места, если мерить по прямой, тысяча шестьсот метров. Если же идти по тропе, то будет и два километра. Расстояние не дальнее. Первым рейсом мы обернулись быстро, засветло и без затруднений. Шло нас одиннадцать человек. Каждый нес на перевязи из ремня по шесть мин – это 21 килограмм 600 грамм. И только Зюбин тащил на спине ящик весом около сорока килограммов. Сложив мины на временной огневой, где на всякий случай установили минометы в боевой готовности, мы отправились за следующей партией.

Быстро темнело. Ранние зимние сумерки сменялись хмурым вечером, предвещавшим темную, мрачную ночь. Занятый своими томящими мыслями, я шел, не замечая того, что уж слишком принимаю влево, что уже давно потерял знакомую тропу и что все мы двигаемся по целине.

Ночь придавила нас гнетущей чернотою. Отсыревшая тьма, казалось, обволакивала нас не только вовне, но проникала и глубоко вовнутрь. Где, как, каким образом я потерял тропу и сбился на целину, сказать невозможно. Мы идем по глубокому, непролазному снегу. И я понимаю, что заблудился. Понимаю, что мы можем находиться уже где-то на территории противника. Но где?! Этого я, естественно, не знаю.

Небо затянуто тяжелыми, низкими тучами. А у меня с собой даже нет компаса! Дурак набитый, мальчишка, о чем ты думал?! По-настоящему стало страшно. Ты занят был своими собственными переживаниями. Ты, конечно же, не рассчитывал заблудиться. Но ты заблудился. А что, если ты уже в тылу немецкой обороны?! Ужас холодным потом пробежал между лопатками. Как ты теперь собираешься выводить доверенных тебе людей из западни, в которую ты вляпался?! Зловещий мрак роковой ночи уже вот-вот готов был согнуть, сломать и раздавить меня состоянием отчаянной безысходности и полной безнадежности. И тут, быть может впервые в жизни, неосознанно и робко, одними губами, одним вздохом, прошептал: «Господи! Помоги! Выведи!»

Не скажу, чтобы я сразу же обрел спокойствие и уверенность. Нет! Этого не произошло. Но вспыхнувшее вдруг чувство ответственности постепенно проясняло мое сознание, и я уже начинал изыскивать практические возможности к действию.