На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

Избегая тропинок, с тяжелой и опасной ношей пробираемся мы прямо по целине, прислушиваясь к малейшему шороху. Спина моя взмокла. Подкладка меховой шапки и собственные волосы стали мокрыми. Крупные капли пота стекали по лицу, попадали в рот, и я ощущал их горьковато-соленый привкус. Наконец я замечаю, что тучи расходятся и образуются просветы. Вот появились очертания ковшика Большой Медведицы, а следовательно, определилось и положение Полярной звезды. Нужно быстрее ориентироваться и принимать оперативное решение. Мне известно, что общее направление нашего Смердынского мешка строго западное. Мы, несомненно, уклонились на юго-запад. Следовательно, чтобы выйти к своим, нам нужно пробираться на север. Высланные в разведку Спиридонов и Зюбин сообщили, что справа, то есть в северном направлении, просматриваются землянки, и слышали даже выкрик по-немецки. Приняв северо-западное направление, мы стали обходить опасные для нас места. Нужно торопиться – рассвет может погубить нас. Сколько прошло времени – неизвестно. Но вот и опушка леса. Впереди поляна. Я припоминаю топографический контур этой местности по карте, именно в этом месте линия нейтральной зоны поворачивает в северном направлении с небольшим уклоном к востоку. Гуськом, с оружием наготове, пробираемся мы опушкой на север. Вот и явные признаки передовой. Тишина. Зловещая, страшная тишина. И почему-то ни единой ракеты. Обнаружили нас немцы или нет?! Где выгоднее переходить нейтральную зону: по открытому пространству или через лес?

– Нужно, однако, двигать лейтенант, – говорит Спиридонов, – ждать-то неча.

– Как пойдем? – спрашиваю я.

– Ракеты, однако, не видно. По низине нужно. Там ручей. В случае заляжем. А там видно будет, однако.

Молчаливой цепочкой, сгибаясь под тяжестью груза, готовые в любую минуту припасть к земле, пробираемся мы по нетронутому снегу в направлении линии нашей обороны. Тучи вновь затянули горизонт, нависнув над нами плотным черным пологом. Странное дело, думал я, немцы словно забыли о своих ракетах. За то время, что мы блуждали по их территории, они выпустили их всего лишь несколько штук. Вот и опушка леса, за которой скрывается линия нашей обороны.

– Стой! – услышал я сдержанный окрик. – Кто такие?!

– Свои! – еле выдавил я из себя, боясь как бы не закричать. И не узнал своего голоса.

– Кой черт занес вас в нейтралку?

– Минометчики мы, – говорю я, выпрямляясь во весь рост и вступая на свою, родную территорию, – заблудились мы. С боеприпасами заблудились.

– Ну и ну, – качая головой и свертывая цигарку, сказал лейтенант-пушкарь, – а мы чуток по вас осколочным не врезали. Вон и снаряд в ствол загнали.

До сих пор не могу я понять, как удалось нам обойти сторожевые посты и боевое охранение наше и противника? Как удалось миновать минные поля – свои и вражеские? Правда, они тогда еще не везде были сплошные. Как удалось не попасть под осветительные ракеты и не угодить под огонь собственного орудия? Ведь и пушкари, стоявшие на прямой наводке, как-то сообразили и прежде, нежели выстрелить, крикнули все-таки спасительное: «Кто такие?»

5 марта. Рассвет едва брезжил, когда мы подходили к новому месту расположения нашей батареи. Никто не упрекнул меня за то, что я заблудился. Никто не пожаловался, что устал. Лишь Шарапов втихомолку хихикал, да Сушинцев, прислонившись к дереву, обтирал платком свою лысую голову. Ему было за сорок, и он занимал должность парторга нашей минометной роты. И я понял: солдаты убедились, что я не сдрейфил, не запаниковал, не продал, не сбежал к немцам. А вывел всех к своим, хотя и было тяжко. И странное дело, тоски и угнетенности как не бывало. Завернувшись в одеяла, я заснул. Заснул прямо на снегу, на сыром мартовском снегу, подстелив лишь плащ-палатку. Сверху шла изморозь: мелкий дождь, замерзавший на лету, больно хлеставший по коже лица и вновь превращавшийся в талые капли. Полушубок отволг и стал тяжелым. Но я не простыл, не заболел и даже не чихал и не кашлял. Проснулся я лишь с приходом кухни. Выпив наркомовские сто грамм и закусив куском хлеба с американской колбасой, я принялся за гороховую болтушку – для супа густоватую, а для каши слишком жидкую. Солдаты уже поели. Чистили снегом котелки. А Шарапов, хитро подмигнув мне, стал точить бруском топор долго и сосредоточенно. Потом вскочил, будто на пружинах и, обращаясь ко мне, весело крикнул:

– Что же, лейтенант, будем строиться?!

Во взводе Шарапов был признанным бригадиром. Строевой лес выбирал со знанием дела, и ему никто не перечил.

Работали солдаты споро: пилили и валили сосны, рубили сучья, резали стволы на бревна. Работали без отдыха, с легкими перекурами. Я помогал им по мере сил – большего, очевидно, с меня и не требовалось. Им было достаточно того, что я держал в руках пилу или топор, а не стоял «руки в боки» над душой с папироской в зубах. На бугре трудились люди Степанова и управления роты.

Им в помощь и был откомандирован Арчаков. Шарапов явно избавлялся от него.