На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг.

Наступила ночь. Бесподобная майская ночь. Вспомнился Гоголь, сказавший, что в лунную майскую ночь спать невозможно. На подмосковных дачах, наверное, уж распустилась сирень. И какая-нибудь Наташа Ростова, подхватив себя под колена, готовится взлететь в небо. А ночь действительно великолепная, спокойная, тихая. Всё будто замерло в неподвижной весенней истоме. Я лежу на своей койке, Вардарьян – на своей, Степанов пьет чай с печеньем, Липатов дежурит на НП. Снаружи около окна, в холодном отсвете луны, белеют какие-то небольшие нежные цветочки. Отсветы луны проникают в наше «купе» серебристо-зеленоватыми бликами и спорят с оранжевыми отблесками печурки, на которой старик Савин готовит нам ужин.

– Что у тебя опять с Поляковым вышло? – спросил Вардарьян.

– Ерунда, – ответил я, – мелочь… Сижу около блиндажа – черчу схему… Солдаты роют запасные… Вдруг: «На сколько процентов дали план?» Я от неожиданности рот разинул… Думаю: кой черт тебя принес? План – план тебе будет. Чего беснуешься? Не дождавшись ответа, ушел…

– Теперь в наряд упрячет, – меланхолично изрек Степанов.

– Сволощь он. Что будешь сделать… да?..

– Да пес с ним – с нарядом, – сказал я, – какая разница, где и когда дежурить… Вы только взгляните – ночь-то какая!.. В этакую-то ночь только и танцевать под «Брызги шампанского» – есть такое танго!

– Э… Слушай! – засмеялся Вардарьян, – не умею я танцовать… да. А ты, Степанов, умеешь… а?..

– Не… Не умею, – раздался равнодушный голос снизу.

– Один ты, Андрей, умеешь… да?.. Поляков еще умеет… Почему вместе не танцевать… Хорошо… а?!. Еще я песни люблю… Хорошие песни… Вон как наши солдаты поют… Слушай… да…

На улице Сушинцев, Морин и еще несколько человек пели украинскую «Галю»:

Йэх ты, Галю,
Галю молодая,
Краще тэбэ будэ!
Дивчина роднае.

Солдаты пели стройно, красиво и звонко… Пели так, что наверняка было слышно у немцев… Но ни один снаряд не упал, ни одна пуля не просвистела в эту тихую, прекрасную майскую ночь.

13 мая. Поляков назначил меня дежурным по батальону вне очереди. Наступила ночь, такая же, как и вчера. Время коротаю у телефонов за книгой о Кутузове. Автор неизвестен – обложка оторвана.

Под утро заснул. Снится Николина Гора и голос Тани – она поет арию из «Лакмэ». Я узнаю ее голос из десятка других голосов. Но почему из десятка? Десятка – это десять. Но почему десять?!

– Десять минут, товарищ лейтенант, десять минут до подъема.

У топчана стоит часовой и трясет меня за плечи:

– Проснитесь!

Холодная вода обожгла освежающей струей, и сна как не бывало.

– Хорошо утро майское? Так, что ли? – спрашиваю у часового.

– Это точно, хорошо, – отвечает молодой парень из пехотных.

– Звони по ротам, – говорю телефонисту, – подъем!

Ожила передовая. Из землянок выскакивают солдаты – белеют нижние рубахи и оголенные по пояс тела. Слышится смех и перебранка. Утро свежее и теплое. А в напоенном весенними ароматами воздухе чувствуется уже изнуряющая истома приближающегося жаркого дня.

18 мая. В письме от матери я получил целую пачку папиросной бумаги. Курить аристократический табак «Золотое руно» в газете, как махорочную цигарку, не эстетично. На передовой идиллическая тишина. За водой на Тигоду обе стороны ходят в открытую – будто и нет тут никакой войны. Минометная профилактика прекратилась, минометы стоят зачехленными. Молчат и пулеметные точки.

19 мая. В батальоне появился начфин со своим «бронированным» портфелем. А за начфином, словно тень, знаменитый по всей передовой «маркитант от Военторга» – пожилой еврей с большим носом и золотыми зубами, в фуражке с матерчатым козырьком – прямым, засаленным и грязным. Свой товар он привозит в фанерном фургоне, на боковых стенках которого по ядовито зеленому полю ярко-канареечной краской надпись: «ВОЕНТОРГ». Фургон этот возит тощая, грязная кляча, никогда не знавшая ни скребницы, ни щетки. Маркитант останавливается на опушке леса, отпрягает пастись свою клячу и открывает заднюю дверцу своего фургона. На ней, как на витрине, образцы товара: целлулойдовые подворотнички, круглые дамские зеркальца, алюминиевые ложки, блокноты, писчая бумага и даже бюстгальтеры – «забота о воюющих женщинах».

Ни карандашей, ни ватмана, так необходимого для планшетов, ни туши, ни чертежных, ни артиллерийских приборов, ни копировальной бумаги, даже обыкновенных знаков различия: погон и звездочек, у нашего военторговского коробейника не было, и он не предполагал, зачем и для чего все это нужно. Водка – это иное дело. Водки хоть залейся.

20 мая. Резкое похолодание, и Савин поддерживает постоянный огонь в печурке. Вечерами бывает жарко. Обнаглели до того, что спим в одном белье. Выдачу водки с первого числа прекратили. Так что спиртным запасаемся у нашего военторговского Афони-коробейника.