На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

Невозможно изобразить всех доблестей Гарибальди во время этой битвы. Он всегда присутствовал там, где огонь был самый смертоносный, а схватка — самая горячая. Когда смерть косила вокруг него бесчисленные жертвы, он спокойно отдавал приказания. Сын его Менотти, бывший в первый раз в деле, — тот самый, который родился на Рио-Негро[272] и которого отец во время одного отступления в течение восьми дней нес на шее в платке, — схватил знамя и, держа его в одной руке, а револьвер в другой, бросился вперед. Вот он уже в двадцати шагах от неприятеля, вдруг пуля попадает ему в левую руку, знамя падает, но Скьяффино[273] подхватывает его и идет дальше. В десяти шагах от неаполитанских рядов он падает, пораженный пулею в грудь. Два товарища его бросаются к знамени, но и они падают мертвыми. Тогда неаполитанцы овладевают знаменем. Эта потеря возбудила несказанную радость в рядах бурбонов и удвоила ярость нападающих. Седьмая рота гарибальдийского отряда, состоявшая преимущественно из павийских студентов, стремительно бросилась вперед и овладела одним из неприятельских орудий вместе с упряжью и зарядным ящиком, что вполне вознаградило гарибальдийцев за потерю знамени. Но битва продолжалась уже более пяти часов. Зной стоял нестерпимый. Принужденные всё время подниматься по крутизне, гарибальдийцы изнемогли до последней степени. А между тем бурбоны расположились на краю последнего уступа, укрепленного заблаговременно траншеями. Нужно сделать еще одно страшное, последнее усилие, или победа будете вырвана из рук патриотов. Но усталость гарибальдийцев была так велика, что, казалось, невозможно было сделать этого усилия. Дойдя до подножья уступа, штурмующая колона остановилась. Ею предводительствовал сам Гарибальди. Казалось, он просто совершал только прогулку для моциона, оставаясь совершенно спокойным, и если б не его нахмуренный лоб, то можно было бы подумать, что он относится вполне безучастно к окружающему.

Атакующие находились в семидесяти шагах от неприятеля; перелом покатости позволял укрыться от выстрелов.

— Отдохнемте немного! — сказал Гарибальди. — Сейчас нам придется штыками прокладывать себе дорогу!

Тогда все припали к земле.

Через десять минут Гарибальди, остававшийся один всё время на ногах, приказал идти в атаку и сам стал во главе штурмующих. Без сомнения, неаполитанцы узнали его, потому что в ту же минуту огонь со всех рядов устремился на него. Волонтеры бросились вперед, с целью окружить его и собственными телами защитить от неприятельских пуль.

— Не нужно! — сказал Гарибальди, отстраняя их. — Никогда не представится мне лучшего случая умереть за Италию. Вперед! Вперед!

И он ринулся на врага, но в этот миг какой-то молодой человек с криком: «Да здравствует Гарибальди — надежда Италии!» бросился вперед и собственною грудью прикрыл драгоценную грудь героя. Это был Роберт.

В одно мгновение толпа окружила его со всех сторон и точно взапуски побежала на неаполитанцев.

Вот враги уже могут различить друг друга в лицо. Дым рассеялся. Никто не стреляет больше. Роберт видит пред собой зияющую пасть медной пушки. Артиллерист с фитилем стоит у затравки, ожидая команды. Еще минута — и убийственная картечь прыснет из этого медного рта. Но молодой человек мгновенно выхватил из-за пояса пистолет, раздался выстрел — и фитиль упал на землю, когда уже готов был коснуться затравочной трубки. Бурбонский офицер, командовавший редутом, сам бросился поднимать его. Но гарибальдийцы уже в двух шагах. Белокурый юноша, или скорее ребенок, вскочил в укрепление первым. Это был ангел-вестник победы, но не смерти — для этого он был слишком хорош. С глазами, сияющими восторгом, побежал он навстречу неприятельским штыкам и, сразу очутившись перед офицером, занес над ним саблю, чтобы поразить его. Неверно ли рассчитанный удар или непонятное сострадание — но сабля опустилась не на беззащитную его голову, а на землю и отрубила только горящий конец фитиля, сделав его, таким образом, безвредной веревкой в руках противника. Вне себя от бешенства, с вытянутой вперед шпагой кинулся офицер на своего великодушного врага. Но было уже поздно. Толпа гарибальдийцев с разных сторон ворвалась в укрепление. Один из них спешит на помощь юному герою. Офицер падает, пораженный ударом штыка. Неаполитанцы бегут в беспорядке и не смеют уже более обернуться лицом к своим преследователям.

Это была последняя стычка.

Гарибальди победил.

Расположившись бивуаком па поле битвы, так как усталость войск не позволяла продолжать преследования, Гарибальди тотчас же приказал позвать юношу, своим геройством спасшего жизнь стольким из своих товарищей. Его привели. Однако, насколько он был смел в бою, настолько оказался робким теперь. Он стоял перед Гарибальди, точно провинившийся ребенок перед своим учителем.

— Как вас зовут, доблестный юноша? — спросил диктатор.

— Романо… — чуть слышно отвечал он.

— А по имени? Я знавал многих Романо.

— Мар… Мар…