На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

Но нечего было и думать привести в исполнение такой замысел, потому что это вызвало бы настоящую революцию. С другой стороны, Далия приходила в ужас при одной мысли исполнить выраженное хором желание подруг прочесть это письмо громко. Во-первых, она не умела читать бегло и ей пришлось бы останавливаться на каждом слове, что было бы весьма неприятно для ее самолюбия и могло значительно уронить ее в общественном мнении швейной. Кроме того, она боялась прочесть как-нибудь нечаянно один из тех нежных эпитетов, относящихся к ней, которыми Роберт любил пересыпать свои послания. Нечего и говорить, что это сделало бы ее всеобщим посмешищем.

Последнее соображение произвело такое сильное действие, что Далия твердо отвергла все нападения подруг, предлагавших даже самим прочесть письмо и чуть не вырвавшим его у нее из рук. Всем этим коварным предательницам Далия отвечала, что хотя она и не умеет читать бегло, но не уступит в этом отношении никому из них. Однако, она все-таки письма читать им не намерена, потому что писано оно ей, а не им.

Такой ответ возмутил всю мастерскую. Как, эта скверная девчонка хочет насмеяться над ними! Они были с ней так ласковы и почтительны, а она вообразила, что это всё делается даром, только ради ее смазливого личика! Нет! Любишь кататься, люби и саночки возить. Она обязана дать им прочесть письмо или рассказать, по крайней мере, что ей пишет ее жених. Всякая порядочная девушка на ее месте давно бы это сделала. Или, может быть, он вовсе не жених ее? Может быть, поэтому-то ей и стыдно показать письмо? О, знаем мы этих тихоней! Правду говорит пословица — в тихом омуте черти водятся!

Это была еще ничтожнейшая доля язвительных замечаний, сыпавшихся на голову бедной Далии; да, ничтожнейшая, потому что разве есть возможность передать всю ту массу колкостей, насмешек, ехидных намеков, которые сыплются из двадцати женских уст под влиянием обманутого любопытства, раздраженного самолюбия и желания отомстить за столько дней напрасного ухаживания.

Некоторые из этих уколов были так чувствительны для Далии, что бедная девушка, не будучи в состоянии одна оборониться от целой толпы, разразилась громкими рыданиями.

В эту минуту дверь отворилась и в мастерскую вошла старая дама, при виде которой все смолкли. Это была графиня Эмилия ***, жившая в первом этаже того самого дома, где помещалась мастерская. Все уважали и любили ее, во-первых, за ее богатство, во-вторых, за бесконечную доброту. Что же касается хозяйки мастерской, то та питала к старушке самое страстное благоговение, потому что графиня была драгоценной покупательницей — делала богатейшие заказы, платила немедленно и не торгуясь, как это имеют привычку делать все женщины.

Графиня давно уже овдовела. У нее не было никого из близких, кроме племянника, заступившего ей место единственного сына, умершего от холеры в пятьдесят шестом году. Обыкновенно она проводила лучшую часть года в своей вилле на берегу Эбры и только на зиму приезжала в Милан. Но в этом году ее пребывание в столице Ломбардии продолжилось дольше обыкновенного, потому что ее задержал ее адвокат, уверявший, что ее присутствие необходимо для окончания кое-каких процессов, которые, переходя из одной судебной инстанции в другую, тянулись уже около полустолетия.

Как раз в этот день адвокат дал ей разрешение уехать к себе в деревню, в отпуск — по ее шутливому выражению. Как нельзя более довольная возможностью покинуть душный город, графиня зашла в магазин, чтобы перед отъездом заказать себе какие-то необыкновенные чепцы, без которых никак не могла обойтись в деревне.

Завидев графиню, хозяйка тотчас же встала со своего места и предложила ей стул; «барышни» нагнули головки к работе, точно колосья под дуновением ветра.

Но добрая старушка тотчас же заметила, что одна из девушек о чем-то плакала, и, не обращая внимания на низкие поклоны хозяйки, подошла к Далии и ласково спросила ее:

— Что с тобой, милая? Кто тебя обидел?

Под влиянием этих сочувственных слов девушка, как это часто бывает с детьми и женщинами, вместо того, чтоб утешиться, стала рыдать еще громче.

— Всё одно жеманство! Не обращайте, пожалуйста, на нее внимания! — ехидно шептала хозяйка.

Графиня строго взглянула на нее и, обратившись к одной из швеек, лицо которой показалось ей добрее, чем у других, попросила ее рассказать ей, в чем дело. Та, запинаясь и путаясь, начала бессвязный рассказ, из которого можно было только разобрать: «Гарибальди»… «письмо»… «новости»… «не хочет».

Графиня поняла, что дело идет о каком-то, очевидно, полученном девушкою письме, где должны быть новости о Гарибальди. А так как она была не только страстной поклонницей вождя итальянского народа, но и имела в рядах его воинов родного племянника, то, разумеется, она сама очень заинтересовалась этим письмом и девушкой.

— Не можете ли вы отпустить ко мне наверх эту девушку? — сказала графиня хозяйке. — Я дала бы ей цветы для моих чепцов.

Хозяйке, разумеется, ничего более не оставалось, как только почтительно поклониться.