На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан

— Марция Романо[274]! — вскричал один из гарибальдийцев. — Я знаю ее. Она — дочь миланца Клавдио Романо. Не скрывайте, благородная девушка, вашего имени. Не лишайте вашего достойного отца чести иметь такую дочь!

Ввиду невозможности скрываться долее, молодая девушка сняла свою красивую круглую гарибальдийскую шапочку, и густые кудри рассыпались по ее плечам.

— Чем же мне наградить вас? — спросил Гарибальди, когда смолк шум восторженных криков и рукоплесканий, приветствовавших девушку.

— Вместо награды прошу у вас только прощения за то, что я нарушила ваше запрещение женщинам ехать вместе с вами, — сказала девушка.

Это был последний эпизод великого дня, решившего участь похода и всей Италии.

Вечером, когда в лагере всё уже спало, за одним из зеленых брустверов неаполитанских укреплений слышался тихий шепот:

— Зачем вы звали меня, граф? — спросил приятный грудной контральто, в котором нельзя было не узнать голоса героини-девушки Марции Романо.

— Я хотел попросить у вас прощения, Марция, — отвечал мужской баритон, — за то, что выдал вас сегодня.

— Вы спасли мне жизнь в этом самом укреплении. Могу ли я не простить вас?

— Вы прощаете меня только из чувства благодарности, Марция. О, не говорите мне о ней. Разве о том молю я вас уже столько времени! Я исполнил относительно вас долг простого товарища. Первый встречный сделал бы то же самое. Неужели вы хотите дать мне понять, что я для вас первый встречный?

— О, нет, Эрнест, — отвечала Марция голосом, в котором звучали гораздо более сердечные ноты. — Я люблю вас, как друга, как брата, но вы хотите другой любви, а ее я не могу дать вам.

— Не можете! Уже тысячу раз повторяете вы мне эти ужасные слова, а я все-таки не верю этому. Боже мой, если бы вы знали, Марция, как я люблю вас, то наверное хотя немного полюбили меня тоже, и я надеюсь, что когда-нибудь вы это узнаете. Только, может быть… может быть, будет слишком поздно! Прощайте!

С этими словами он быстро удалился и скоро утонул во мраке.

Девушка опустилась на землю и схватилась руками за голову.

— Ужасно, ужасно, — повторяла она. — Но нет, я не должна, я не могу любить его.

И она залилась горячими слезами[275].

Глава IX. [276] Мать и дочь

Тем временем вся Италия с замиранием сердца ожидала исхода смелой экспедиции. Известно было, что Гарибальди отплыл из Генуи; относительно же его судьбы, благодаря стараниям бурбонской полиции, перехватывавшей все письма, в течение нескольких дней не было никаких известий. Наконец, пришла телеграмма, извещавшая о высадке гарибальдийцев в Марсале, о гибели одного из пароходов и о нескольких других мелких подробностях, более или менее сомнительных. Все известия сходились, впрочем, в одном, что Гарибальди высадился благополучно, не потеряв ни одного человека.

Всей Италии вздохнулось свободнее.

Нетрудно представить себе, какая болтовня началась в так называемых «школах модисток», потому что швейки, говоря вообще, чувствуют большую нежность к военному мундиру, а от гарибальдийского — были просто без ума. Разумеется, те из них, у которых были родственники или возлюбленные в рядах героев, особенно кичились перед своими товарками; последние же мстили за это своим братьям и любовникам, браня их за то, что они остались, и побуждая просьбами и насмешками ехать, по крайней мере, с Медичи.

Далия в эти дни, казалось, выросла на несколько вершков. Ее подруги, несмотря на все ее макиавеллиевские хитрости, давно отгадали ее тайну и не жалели для нее насмешек и злых намеков. Теперь же картина переменилась, и они сами смирно переносили многочисленный колкости Далии, которая старалась отомстить им за столько обид, перенесенных ею безмолвно.

Но вечером девятнадцатого мая Далия выросла в глазах своих подруг до гигантских размеров. В то время, когда в швейной за круглым рабочим столом шла обыкновенная болтовня, вдруг в комнату входит почтальон и спрашивает, кто здесь некая Далия.

— Вот она! — отвечала хозяйка, поднимая глаза от счетной книги и указывая пером на девушку.

Почтальон, улыбаясь, подал Далии толстейшее письмо. Та вся вспыхнула. Глаза присутствующих устремились на нее и на пакет.

— Какой толстый! — воскликнула одна из швеек.

— Откуда это письмо? — спросила Далия почтальона.

— Из… из… постойте!

И, взяв письмо из рук девушки, он принялся рассматривать почтовый штемпель на конверте и, складывая букву за буквой, отвечал:

— Калата… Калатаси… Что за дьявольское имя! Точно из Турции.

Затем, чтобы выпутаться из затруднения и вместе с тем не соврать, он посмотрел на другой почтовый штемпель и сказал:

— Оно из Генуи.

После чего, боясь новых нескромных расспросов, поспешил удалиться.

Вскрыв конверт, Далия постаралась принять пристойную случаю мину, хотя чувствовала, что лицо ее краснеет всё больше и больше. Разумеется, всего приятнее было бы девушке спрятать поскорей письмо в карман, чтоб прочесть его потом, на досуге, в своей уединенной комнатке, вдали от подруг, плутовские взгляды которых, казалось, подсказывали ей, что она должна была бы прочесть в этом письме.