На закат от Мангазеи

— Если даже наш поморец того не знает, мне-то откуда ведать? Слышал, что на далеком восходе в холодных пустынях живут народы, промышляющие морского зверя. Может, это они. После того как ярганы с канасгетами в тундру забрались, я уже ничему не удивляюсь. Все леса и пустоши окрест пришли в движение. Отчего бы и другим дикарям сюда не заявиться.

— И все ради какого-то древнего божка?

— Нет, — Кокарев помотал головой. — Истукан лишь повод. Не было бы его, придумали бы что-нибудь другое. Это как войны у немцев. Трубят о вере, Лютере и римском папе, а сами под шумок города грабят да земли захватывают. Здесь также. Чуют слабину соседей и грызут тотчас. Мы сюда пришли, обещали защиту, но сил сейчас нет, и дикари это знают.

Воевода достал с пояса фляжку, глотнул пойла, крякнул. Глаза его прослезились. Он протянул фляжку Макарину, но тот отказался.

— Зря, — сказал Кокарев. — Тутовая, с Кавказа. До печенок продирает. И греет хорошо.

— Много пьешь, воевода.

— Если в наше время не пить, с ума можно сойти, — парировал тот. — Да и откуда знаешь, что много? С того памятного вечера, когда я тебя от Одноглазого спас, считай, одну эту фляжку и доканчиваю. Вот когда вернусь в Мангазею…

Спереди, из-за близкого поворота донесся глухой пушечный выстрел.

Воевода весело встрепенулся.

— Нам везет! Грохот — это пушка. А пушка это наши.

Шубин резко двинул рулевое весло, направляя лодку в сторону ближайшего берега. Проворчал:

— Сперва проверить бы надо, прежде чем на открытую высовываться.

— Вряд ли у кого в здешних краях, кроме моих казачков, пушки имеются, — сказал воевода, но спорить не стал.

Они затащили лодку в заросли ивняка и забрались на пологий холм, утопая по щиколотку в холодном, искрящемся от инея лишайнике.

Море было совсем рядом. Оно лениво накатывало грязными волнами на плоский песчаный берег, свинцовое и мрачное, уходящее в мглистую бесконечность.

За холмом река ветвилась на сеть протоков, узких и широких, прямых и извилистых. Они расползались по берегу, образуя десяток голых островков серого мерзлого песка. В одном из протоков стояла, накренившись и опустив якорные канаты, длинная морская лодья, разукрашенная по всей длине корпуса причудливым красно-черным орнаментом. Паруса были спущены, и с холма было видно, как прячутся за высокими бортами с десяток человек в темных потрепанных одежках.

Между лодьей и морем, с обеих берегов протока, тянулась редкая цепь всадников в серых полевых кафтанах и отороченных мехом высоких шапках. Даже на таком расстоянии было слышно, как всхрапывают кони. Всадники сидели прямо, как на смотре, придерживая притороченные к седлам длинноствольные ручницы.

— Наши, да не совсем, — пробормотал воевода и сделал шаг назад.

Перед цепью всадников виднелись плоские грузовые нарты, запряженные в двух тяжеловозов. На нартах блестел медью ствол пушки. Пушкарь поднес запал и тут же скорчился, прижав плечи к ушам. Снова грянул выстрел, нарты содрогнулись, присели от страха тяжеловозы. Ядро просвистело над берегом и с треском вломилось в борт лодьи, разбрызгивая щепу.

— Уходим-ка подобру-поздорову, — сказал воевода. — Мне надо подумать.

— Поздно, — ответил Шубин. — Нас заметили.

От выстроенного на берегу отряда отделились пятеро и теперь рысью двигались к ним. Четверо из них отстали, а один, в темно-зеленом, некогда роскошном, а теперь сильно потрепанном камзоле, на низкорослом татарском мерине, вырвался вперед. У подножья холма он осадил лошадь, снял соболью шапку и поднял седую голову.

— На ловца и зверь бежит! — крикнул он. — Хорошо ли себя чувствуешь, Григорий Иванович?

Кокарев долго молчал, кусая губы, прежде чем ответить. Потом заорал в ответ:

— Твоими молитвами как всегда замечательно, Иван Михалыч!

Воевода Троекуров обернулся, поднял руку, и только тогда отставшие мангазейские стрельцы подъехали ближе.

— Не ожидал тебя здесь встретить, — громко сказал Кокарев. — Обычно ты за ворота глаз не кажешь.

Троекуров пожал плечами. Мерин под ним стоял неподвижно, будто каменный, опустив голову в ягельную пену.

— Сперва ты покинул город, потом бросил своих казаков, угодив в плен. Мне пришлось вмешаться. Твоих казачков без надзору лучше не оставлять.

Кокарев тихо выругался.

— Что ты с ними сделал, Троекуров?

— Да ничего особенного. Нашел у воров в городище, где ты их оставил. Отправил под конвоем в Мангазею. Даже оружие не забирал. Парочку особо рьяных, конечно, придется в поруб посадить, но остальные продолжат службу. Под моим началом. Твои казачки теперь не твои, Григорий Иваныч.

— Не имеешь права! — прорычал Кокарев. — Власть мне не ты давал, и не тебе ее забирать.

Троекуров рассмеялся.

— Москва далеко, тут приходится рядить по обстоятельствам. Нежто не помнишь, как нас перед службой напутствовали? Ежели что случится с кем из воевод, оставшийся берет на себя полноту ответственности. Вот с тобой и случилось. Виданное ли дело, целый воевода в плен к дикарям угодил. Живой!

— Как видишь, я уже не в плену.