На закате империи. Книга воспоминаний

Мои частые служебные поездки за границу принесли мне в последующие годы громадную пользу.

Кроме официальных отчетов часто писал статьи в специальные военные журналы, «Военный сборник» и «Русский инвалид».

Бывая в частях пограничной стражи в Вержболово и Таурогене[73] для практических занятий тактикой с офицерами, я смог побывать в немецких приграничных военных собраниях – один раз в Шталлупёнене[74] у улан, второй раз в памятном Тильзите у черных гусар.

В обоих случаях меня приглашали к обеду, и хотя за столом все сидели строго по чинам, мне отводилось почетное место рядом с командиром полка. Одна из моих статей в «Русском инвалиде» об этих визитах, написанная в сатирическом тоне, попала в переводе в немецкую прессу и вызвала бурю негодования.

Свои впечатления о французских маневрах 1908 года я передал своему другу капитану Кросу, владевшему русским языком, он сделал перевод и поместил в «Revue mi-litaire des armees etrangeres»[75]. По 200 франков золотом пришлись на каждого из нас.

Путешествия по Европе

Моя любовь к загранице в молодые годы была чем-то вроде болезни. Я буквально не мог усидеть на месте и только и мечтал сорваться и куда-нибудь поехать. Об этом знали мои приятели и настойчиво просили прихватить их с собой, в случае если бы я вздумал взять заграничный отпуск.

Первый, кому я оказал такую честь, был капитан Генерального штаба Георгий Иванович Гончаренко, старший адъютант штаба 3-й кавалерийской дивизии в Ковно.

Добрейший Владимир Александрович Чагин, поворчав немного, отпустил меня на две недели перед Пасхой 1909 года. Я написал Гончаренко, мы быстро собрались и, что называется, навострили лыжи. Приятеля интересовал исключительно Париж.

– Париж так Париж. Едем в Париж.

В Берлине задержались на двое суток. На что-то поглазели, побывали в знаменитом Паноптикуме[76] в Пассаже. На утро третьего дня, взяв билеты 3-го класса, запасшись шахматами и надувными подушками, чтобы легче вынести 14-часовое путешествие на жестком сиденье, мы пустились в путь. На коротких остановках ели сосиски, пили пиво, а в вагоне играли в шахматы, чтобы убить время. В 10 часов вечера были уже в Бельгии.

В Брюсселе, где находились мои друзья и знакомые, я охотно остался бы на несколько дней, но должен был уступить своему приятелю, загипнотизированному словом «Париж».

И вот мы в Париже – чудесном городе конца Belle epoque[77]. Подъезжая к нему, мы уже напевали:

В Париже, в Париже, в Париже хорошо,
И нам с тобой, Ванюха, побыть там не грешно.

Так пели «лапотники»[78] в «Вилла Роде» в Петербурге.

Остановились на бульваре де Страсбур, в дешевой гостинице, вдвоем в одном номере для экономии.

В те молодые годы личный комфорт не играл существенной роли, а 400–500 франков, что болтались у нас в карманах, предназначались для более интересных целей.

Заняв номер, мы наскоро помылись и помчались на Бульвары. Это было накануне Пасхи; она в тот год была ранняя, но на улицах уже цвели каштаны, погода стояла теплая, грело солнце.

В то славное далекое прошлое, когда автомобили только появились и не отравляли бензином ни людей, ни деревья, Большие бульвары, густо засаженные громадными каштанами, были поразительно красивы.

– Какая прелесть, – восхищался мой приятель. – Ты знаешь, я больше всего люблю толпу, улицу и театры.

Вкусы наши, как оказалось, были не совсем схожи, толпу, особенно праздничную, я никогда не любил, и мы вскоре стали развлекаться самостоятельно. Вместе только завтракали в дешевых бистро.

Один раз мне удалось его затащить в дорогой и тогда довольно модный ресторан «Шампо». Когда я заказал для нас лягушек a la poulette[79], Гончаренко пришел в ужас, но, чтобы не прослыть дикарем, все же их ел.

Повел я его в театр «Скала» на какое-то ревю, где выступал гремевший в Париже Полюс. Это ему так понравилось, что он в течение недели ежедневно ходил смотреть это ревю и выучил все песенки одетого солдатом Полюса. А потом в Ковно[80] с гордостью их напевал.

К женскому полу мой бедный Гончаренко относился с необыкновенной боязнью и не допускал никакого сближения.

– Слушай, – говорю я ему, – давай пригласим за наш стол вон ту мидинетку, будет веселее.

– Пригласим, – соглашается он, – но только не больше. А то знаешь… вспомни Паноптикум.

Он еще жил под впечатлением берлинского Паноптикума, где в анатомическом отделе были выставлены сделанные из воска мужские и женские торсы, и на них с жутким реализмом показаны все периоды страшной венерической болезни.

После нашей памятной поездки мне не часто пришлось встречаться с Гончаренко. В последний раз я его видел в Берлине в 1922 году. Он бежал от большевиков на Дальний Восток[81], откуда через Америку пробрался в Европу, неосторожно обосновавшись в Риге, где стал писать и этим зарабатывать на жизнь. Под псевдонимом Галич он написал и издал около полудюжины недурных романов[82], писал довольно бесцветные стихи, вел спортивный отдел на скачках и даже в цирке.