На закате империи. Книга воспоминаний

Самым крупным событием явилось окружение ночью в лесу целого батальона, захваченного врасплох партизанами. Очевидно, сторожевая служба велась безалаберно, и в результате от батальона не осталось в живых почти ни одного человека. Их всех вырезали и, по обычаю предков, начисто оскопили и еще надругались.

Вторая неприятность у итальянцев приключилась в воскресный день, когда солдатня болталась по городу. На базаре фанатик-араб пырнул ножом мирно гуляющего берсальера.

Началась паника буквально во всем городе. Все бросились бежать: солдаты, население с криками:

– Arabi, arabi!

И вскоре на улицах не было ни одной живой души.

Я с неким неаполитанцем завтракал в это время в каком-то частном пансионе. Неаполитанец со страху полез под стол, хозяйка завизжала, я выскочил на улицу с револьвером… Все бежало.

Никакого народного восстания, однако, не последовало, и к вечеру все пришло в норму. Канева принял серьезные меры, выставив повсюду караулы и выслав патрули.

Потом мне рассказывали, что это нападение ознаменовало собой начало переворота.

Все оказалось вздором. Ни один человек за этим арабом не пошел, и его на другой день публично расстреляли на площади, на глазах всего населения.

Вспоминаются еще два эпизода.

На опушке леса, возле могилы какого-то святого, стояла одна из батарей, великолепно замаскированная. Командир-подполковник, симпатяга парень, говоривший по-французски, сообщал мне новости, и я часто заезжал к нему на своем «арабском скакуне». Он устроил из мавзолея наблюдательный пункт, провертел дыру в одной из стен и оттуда следил, не появится ли на горизонте опасный враг.

Когда приехал Рябушинский, я предложил ему прокатиться на позицию к моему итальянцу и поприветствовать его шампанским.

Артиллерист, прапорщик запаса, Рябушинский с удовольствием согласился, шампанское купил на свой счет, и мы, взяв извозчика, отправились.

Неприятель нас заметил и стал обстреливать редким артиллерийским огнем. С пехотных позиций с недоумением и любопытством наблюдали, что будут делать под шрапнелью эти сумасшедшие русские.

Извозчик-араб норовил повернуть назад, но не посмел, и мы подкатили к святому месту. Командир был потрясен нашей смелостью, растроган подарком, но заметил, что мы своим присутствием раскрываем его наблюдательный пункт и что ему, вероятно, влетит за прием непрошеных гостей.

Не знаю, что ему сказало начальство, но я был предупрежден, что мне запретят при повторении посещать позиции.

Я все же ежедневно продолжал ездить и совать свой нос куда не следует.

Подъезжаю в одно прекрасное утро к пехотным окопам. Привязываю лошадь под горкой к кусту, поднимаюсь в ближайший окоп – пусто. Иду в соседний: человек десять лежат на дне пластом, уткнувшись в песок. Унтер поднимает голову, смотрит на меня со страхом и шепчет:

– Араби, араби…

Объясняет: арабы ночью обошли их роту, засели вон в том доме с садом, в полуверсте, и перестреляли у него часть людей.

Действительно, три или четыре человека лежали убитые в его траншее.

– Какой вздор, – говорю, – я проезжал близко, никаких арабов не видел.

Вынимаю револьвер и направляюсь к этому дому.

Никакого намека на арабов – лишь группа притаившихся за стеной итальянских пехотинцев.

Оказалось, что ночью часть солдат бросила соседние окопы, якобы под натиском противника, и, засев в каменном доме, палила куда попало. Они и убили своих товарищей впереди.

Вернулся и объяснил подоспевшему командиру роты, что в тылу находятся его же солдаты, а не арабы.

Тот начал на меня орать:

– Вы ходите здесь открыто, ездите верхом и привлекаете неприятельский огонь; я покорнейше прошу вас отсюда убраться.

Итальянская кампания, эта проба пера для последующих выступлений Италии в двух больших войнах, уже тогда заставила подозревать, что итальянская армия еще не прошла серьезной школы и едва ли явится ценным партнером для своих союзников.

* * *

Прошло почти два месяца, отпуск мой заканчивался, и, не дождавшись, когда Канева сдвинется с места, я начал снаряжаться в путь.

Отправились мы вместе с Рябушинским. Мамонтов остался еще на месяц, получив от меня в подарок коня и верблюда.

Владимир Павлович Рябушинский был интересный человек. Очень образованный, хорошо знавший два иностранных языка, он окончил Московский университет, а затем учился еще в Германии.

Его мысли были порой очень оригинальны, а порой совершенно неожиданны. С ним не приходилось скучать, пока мы ехали вместе. Ехали почти без приключений, если не считать, что у него при переезде из Сиракуз на Калабрийский берег мафия стянула новое пальто. Об этом пальто он часто вспоминал и огорчался. А между тем чего бы, кажется, думать о таких пустяках, когда сам он как-то проговорился:

– Удивительно дешево обошлось мне это путешествие: взял тридцать тысяч и пятнадцати не истратил.

Но наступила Великая война; в ней Рябушинский дослужился до штабс-капитанского чина, а в 1917 году, зимой, я его уже видел в Ялте, в гостинице «Россия», где Владимир Павлович, бежав из Москвы, жил со своей женой.