На заре

Доронин только что вернулся в свой кабинет с поля, где было подготовлено сто десятин под закладку сада. Мысль о поездке в Козлов, к Мичурину, не покидала его в последние дни, сейчас всецело завладела им. Выйдя на балкон, он окинул взглядом панораму сада, раскинувшегося внизу, в небольшой лощине. Под осенним солнцем на ветвях дозревали позднеспелые плоды. Это — старый сад. А за ним Доронину уже виделся новый, тот, что будет заложен коммунарами на ста десятинах.

«Да, надо ехать немедленно! — решил Доронин. — Закладывать, так уж по всем правилам, по-научному!»

Из сада вышли Агриппина Леонтьевна и Аннушка Соловьева. Увидев Доронина на балконе, Агриппина Леонтьевна приветственно помахала ему рукой, крикнула:

— А мы к вам, Павел Федотович!

— Милости прошу!

Аннушку поразил своим блеском кабинет председателя коммуны.

— Да тут у вас как в нашем Зимнем театре. Зеркальные стены, — сказала она.

— А вы как думали, Анна Назаровна? — весело прищурился Доронин. — Теперь нам, коммунарам, занимать эти хоромы Меснянкина. Это была его спальня. А последние годы, до самой революции, здесь обитала Вера Аркадьевна, дочь помещика.

— Сейчас она игуменствует в Успенской пустыни, — Агриппина Леонтьевна указала в сторону монастыря. — Вот, рядом с нами.

— Райская жизнь была у Меснянкиных, — заметила Аннушка.

— Вышвырнула их революция, — сказал Доронин и взглянул на Соловьеву: — В гости к нам или по делу какому?

— И по делу, и в гости! — ответила Аннушка. — Но начнем с дела.

XVII

У недавно выстроенного краснодольского клуба толпилась молодежь. На площади расхаживали парочки, лузгали семечки.

У ревкома Василий вел с казаками беседу о военных событиях на Западном и Южном фронтах. Направляясь в клуб, мимо них прошли Соня и Клава.

Послышался стук колес, фырканье лошадей. К ревкому приближались три подводы. На них сидели парни и девчата. Василий сдвинул кубанку на затылок, сплюнул табачную гарь, проговорил:

— Ага, уже едут!

С головной подводы соскочили Гаврила Мечев и Леонид Градов.

— А где же Соловьева? — спросил Василий.

— Зараз приедет, — ответил Гаврила.

Подводы заехали во двор ревкома.

К Василию подошла Фекла Белозерова, отвела в сторону, на ухо шепнула:

— Старый Бородуля лежит в своем погребе мертвый.

— Отчего же это он? Сам помер или убитый?

— Не знаю. Сорочка разодрана. Лицо синее.

— Поганое дело, — покачал головой Василий.

На линейке подъехали Аннушка и Аминет. К ним подбежали Соня и Клава, расцеловали подруг.

— К нам в глушь решила заглянуть? — обратилась Соня к Соловьевой.

— Товарищ Юдин в гости к вам меня привез, — улыбнулась Аннушка.

Уже совсем стемнело. На безоблачном небе замерцали золотистые звезды. В хатах зажглись огни. На площади у клуба весело шумела неугомонная молодежь. Здесь же с казачатами, шнырявшими меж взрослыми, бегал и Гришатка в большой отцовской шапке, закрывавшей ему глаза, и стеганом солдатском ватнике до пят.

В фойе было многолюдно. На скамейках вдоль стен сидели пожилые казаки и казачки, пришедшие сюда слушать докладчицу из города. Среди них находилась и Мироновна. Соня поклонилась ей, села рядом.

— А чего ж твои батьки не пришли послухать про Ленина? — спросила у нее Мироновна.

— Придут, — сказала Соня и указала глазами на Соловьеву: — Вот она будет делать доклад.

— Оця дивчина? — удивилась Мироновна.

— Она студентка, замужем, — пояснила Соня. — Учится в медицинском институте, будет доктором.

В широко открытых дверях показались родители Сони. Калита обвел внимательным взглядом лепной потолок, под которым ярко горела лампа-молния, высокие окна, долго всматривался в портреты Ленина и Калинина, затем легонько толкнул в бок старуху:

— Ты глянь, Дуня, як тут гарно, то и проче.

— Правда твоя, — кивнула Денисовна. — Ото ж покойному Корягину большое спасибо, царство ему небесное, что позаботился для нас: выстроил такую хоромину.

Калита поправил усы и бороду, задумчиво добавил:

— Добре… Значит, начатое дело доведено до конца.

Клава отперла дверь в зрительный зал, и народ повалил туда, растекаясь между рядами скамеек. Соня и Аминет заняли места во втором ряду, подле Надежды Васильевны. Неподалеку от них сели Елена Михайловна и Аннушка. К ним подсела Фекла Белозерова. Галина с матерью и отцом расположились в третьем ряду. Тут же, на самом краю скамейки, рядом с сыном пристроилась Мироновна.

Василий подошел к жене Ропота, спросил:

— Ну, как Логгин Прокофьевич поживает?

— Все еще мучается, — вздохнула Анисия. — Раны на руке и на боку затянулись, а шея никак не заживает

К ней подбежал сынишка, припал головой к груди. Она обняла его, сказала с горечью:

— Какой из Логгина теперь толк… Вязы набок свернуло[799], голову совсем не поднимает.

Гришатка приподнял шапку, заглянул в печальные глаза матери, промолвил тихо:

— Маманька, а я буду вам помогать заместо папаньки.

Анисия прижала его к себе:

— Тике на тебя и надия, сыночек.[800]

Клава поднялась на сцену, позвонила в колокольчик. Говор постепенно утих.