На заре

Рябоконь резко шагнул к нему, схватил за грудь.

— Ты что тут у меня занимаешься агитацией, пес шелудивый? — И крикнул казакам: — А ну-ка, хлопцы, всыпьте ему!

Олинипеев наклонился к Рябоконю, шепнул:

— Сейчас не надо, Василий Федорович.

Рябоконь приподнял руку, обратился к казакам, которые уже бросились к пленному:

— Отставить! — И снова повел злыми глазами по рядам пленных, добавил: — Передайте своим властям, что я не думаю о покаянии, и больше никогда не приходите ко мне с такой просьбой. Я уже объявил большевикам свой лозунг: «Земля — ваша, вода — наша!» И пусть не суются сюда. А теперь ешьте и глядите, как живет Рябоконь.

Пленные расселись за столами. Каждому было налито по чайному стакану самогона. Выпили, начали закусывать. Рябоконь подошел к хромоногому, снял с него каракулевую шапку, сказал:

— Так и быть, прощаю тебе твою дерзость, только ты поменяйся кубанкой с моим подхорунжим Озерским. А то у него вида нет. — Он передал шапку Озерскому, а кубанку Озерского — пленному.

Па закате солнца пленные были отпущены домой.

* * *

Утром отряд Демуса внезапно атаковал бивак бандитов. Начался ожесточенный бой. Рябоконь бросил свои курени, продовольствие и, потеряв немало бандитов, отступил в глубь камышей.

Но затишье продолжалось недолго.

Через двое суток Загуби-Батько с группой конников ворвался на хутор Солодовникова[864] и, захватив там линейку, 12 лошадей, несколько мешков муки, скрылся в плавнях. А еще через день банда Рябоконя произвела налет на Приморско-Ахтарскую рыбную контору. Избив в поселке многих рыбаков и предав огню несколько домов, она захватила 12 000 пудов соленой рыбы, часть которой взяла с собой, а остальную привела в негодность. На стене у входа в контору Рябоконь оставил записку: «Категорически запрещаю ловить рыбу в лиманах. Тех, кто нарушит мой приказ, буду вешать».

Возвращаясь в плавни, банда учинила расправу и с рыбаками, ловившими рыбу в Кирпильском лимане.

Вернувшись с добычей в свое логово, Рябоконь всюду выставил усиленные дозоры и лег на линейке отдыхать. Но ему не спалось. В голове теснились мрачные мысли.

Лишь под утро он забылся в какой-то тяжелой дреме.

Разбудил его Дудник:

— Господин хорунжии! Поглядите, кто к вам пришел.

Рябоконь сбросил с себя бурку, сел па линейке. Перед ним стояла его жена.

— Надюша! — вскрикнул он, соскочил на землю и, схватив жену за руки, спросил: — Как же ты сюда пробралась?

Надежда вытерла набежавшие слезы кончиком белого платка, промолвила устало:

— Рыбаки помогли…

— Ты прямо из дому?

— Да… Из Лебедей…

— А сын где?[865]

— В хуторе…

Рябоконь приказал оседлать лучших коней, позвал Загуби-Батько и, отдав ему необходимые распоряжения, касающиеся охраны бивака, отправился с тремя казаками в хутор Лебеди.

Солнце уже перевалило за полдень, припекало так, что дышать было нечем. Четыре всадника, крадучись камышами по звериным тропам, обходя красноармейские заставы, двигались в сторону Каракубанских хуторов. Рябоконь ехал впереди, держа карабин наготове.

Вскоре позади остались Зарубовка, Лимано-Курчанский[866]. Впереди забелели хаты Лебедей. Рябоконь посмотрел на хутор, затем решительно махнул рукой:

— В намет, хлопцы! Бить всех, кто попадется на пути. На окраине хутора бандиты зарубили двух парней, случайно оказавшихся на дороге, и помчались ко двору рыбака, у которого Надежда оставила сына.

На пороге дома Рябоконь встретился с пожилой женщиной.

— Где мой сын? — крикнул он.

Женщина перекрестилась, пробормотала, заикаясь от страха:

— В комнате… в колыске[867]…

Рябоконь метнулся в дом, схватил сына на руки и, выбежав во двор, крикнул горделиво:

— Бачите, хлопцы, який у меня казачина!

Женщина вынесла одеяло, закутала ребенка.

Вскочив на коня и бережно прижимая сына к груди, Рябоконь понесся по улице. За ним ринулись и остальные всадники.

XIII

По широкой проселочной дороге из Брюховецкой в Гарбузовую Балку катила пароконная тачанка. На ней сидели Комаровский, Жуков и на козлах — сын Комаровского Онуфрий. Комаровский громко зевнул и, обернувшись к полковнику, спросил:

— А как ты думаешь, Диомид Илларионович, отето хуже будет нашему движению, ежели большевики заменят разверстку натуральным налогом? В какую теперички сторону повернет хлебороб?

— Продналог — это очередная большевистская удочка, Зосима Варлаамович, — ответил Жуков.

— Отето и я так думаю! — согласился Комаровский и, смахнув пот с низкого лба, вздохнул: — А помнишь, Диомид Илларионович, как отнеслись наши партизаны к амнистии, объявленной большевиками к третьей годовщине революции? Ить никто из наших людей не захотел возвратиться домой. Может, и на этот раз никто не уйдет от нас?

— Возможно, — неуверенно пожал плечами Жуков, — А вот с пополнением, которое нам так крайне нужно, будет хуже. Замена продразверстки налогом определенно повредит нам. Крестьяне после этой замены уже вряд ли пойдут к нам в отряды.

— Отето и я так думаю, — снова вздохнул Комаровский.

Онуфрий не прислушивался к разговору, шевелил вожжами, и лошади резво бежали по накатанной дороге.