На заре земли русской

– Удел уже не твой, – самодовольно заметил Изяслав. – Да и люди подчиняются не тебе, а мне…

Всеволод не сдержался, потянул старшего брата за рукав и, наклонившись к его уху, быстро зашептал:

– Полоцкого любят боле, чем тебя, тебе и самому это известно, – Изяслав напряжённо слушал, ладонь его, доселе лежавшая на деревянном столе, сжалась в кулак. – Оставил бы ты его!

– Да я весь ваш север в пепелище обращу! – осерчал Изяслав Ярославич, вскакивая и бросаясь к Полоцкому, который даже не отступил ни на шаг. – Все вы, собаки северные, черти, нехристи, против Киева идёте да против меня!

– Ты словами-то не разбрасывайся, – тихо промолвил Всеслав, и, когда зазвучал его голос, в горнице неожиданно воцарилось молчание, натянулось прозрачным шелковым покрывалом. Он чуть поднял руку, словно бы отгораживаясь от Изяслава, в гневе напоминавшего раздражённую собаку. Звякнула цепь, и киевский князь замер на месте, точно неведомая сила заставила его остановиться. Вспомнил он, что Всеслава в народе прозвали чародеем, почему – ему не было ведомо, но в тот момент князю действительно очень подходило это прозвище.

– Мне про тебя тоже немалое известно. Подлец ты и трус, не можешь стольный город от степняков защитить, сам ищешь, в какую нору забиться!

В порыве гнева Изяслав выхватил из ножен меч, но Всеволод схватил его занесённую руку, останавливая.

– Оставь, – бросил Переяславский, – нас трое, а он один.

Обессиленный короткой, но смелой перепалкой, Изяслав опустился на изразцовый трон, махнув рукой страже, чтобы пленника увели. Так и знал он, что ничего ему не дадут разговоры с Всеславом, что обернутся они ему либо оскорблением, либо ничем.

После дневного света, лёгкого скрипа снега под ногами, морозного дыхания зимы, ощущения окружающей жизни темница казалась ещё мрачнее, теснее. Всеслав не стал ничего рассказывать своему стольнику, после очередного спора с Изяславом на душе остался неприятный осадок, и ему хотелось просто побыть наедине со своими мыслями.

– Что они, всё так же? – тихо спросил Димитрий, уловивший настроение Полоцкого. – Не хотят слушать тебя?

Всеслав молчал, прикрыв глаза. Брови его были сведены к переносице, и оттого меж ними сложилась небольшая суровая морщинка.

– Скажи мне, – вдруг задумчиво промолвил он, не отвечая на вопрос юноши. – Что для тебя Бог?

На сей вопрос нельзя было ответить так сразу, и Димитрий задумался. Ни ранее, ни позже он особенно не задумывался о Боге, о существовании его. О его справедливости, всемогуществе, проверить которые как-то не представлялось возможным. С приходом христианства на Русь верить в единого Бога стало совершенно обычным явлением, и чем больше славян примыкало к новой всеобъемлющей религии, тем крепче и обыденнее становилась общая вера. Сам же Димитрий привык к утренней и вечерней молитве, к широкому жесту крестного знамения, к резному железному крестику на груди и к тому, что обращение к Богу не останется без Его внимания. Димитрий не мог сказать, верит ли – он, скорее, знал, чем верил.

– Жизнь, – просто ответил юноша, коснувшись своего оберега-крестика. – Жизнь до тебя, жизнь с тобой… И жизнь после.

– Я думал об этом.

Всеслав серьёзно посмотрел вдаль, как будто сквозь своего стольника, и тот опустил глаза под его тяжёлым взглядом. Пальцы, непроизвольно сжавшие крестик, расслабились, и ладонь соскользнула обратно на колено.

– Верно, у каждого свой бог, – продолжал Полоцкий, словно разговаривая с самим собою, – и каждый сам ведает, как к нему обращаться, как ему молиться. Но не каждого этот бог сдерживать может; оттого и зла на свете так много.

Димитрий заворожённо слушал. Ранее он старался уклоняться от разговоров о Боге, о вере, но теперь, когда ни на кого, кроме одного лишь Бога, надежды не было, он был даже заинтересован в этом разговоре. Хотел спросить, к чему бы начался этот разговор, но не решился. В чём-то князь был прав: все верили по-разному, каждый по-своему, у каждого была своя жизнь и своё верование. И юноша задумался: о чём же мы тогда думаем, говоря об общей вере? Ему стало интересно, как бы Богдан ответил на сей вопрос.

София

В ту ночь сон князя Всеслава был тревожен. Пригрезилось ему, что он снова у себя в уделе, на родине. И будто бы ничего не поменялось за время его отсутствия, но изменения всё же были, какие – описать словами невозможно. И видел Всеслав Софию Полоцкую в обличье красивой темноволосой девушки в белом сарафане. Обратив взор тёмных глаз на восток, она крестилась широким жестом, и золотой след, будто лучик солнца, виднелся из-под её широкого рукава.

– Нет у тебя веры, князь, – голос Софии был звонок и чуть насмешлив. – Нет в твоём сердце убеждений тех же, что у других. У тебя иной Бог, оттого и не любят тебя братья-Ярославичи.

– Каждый волен выбирать сам свой путь, – отвечал Всеслав.

– Твой Бог, князь, гораздо ближе к настоящему, к почти живому, нежели другие, – продолжала София, обернувшись, и Всеслав узнал родные черты Златы в тонком, задумчивом девичьем лице. – Ты веришь в то, что знаешь сам. Они же приписывают Господу все чудеса, творящиеся на земле.