На затравку: моменты моей писательской жизни, после которых все изменилось

Потому что это бумага, идиот! Потому что моя электрическая щетка осталась дома! Вот на таком автопилоте мы обычно и живем. Как-то раз – дело было в далекие темные времена – мои друзья арендовали на выходные домик на пляже, и мы все вместе поехали туда отдыхать. Пить, играть в настолки. В ходе «Тривиал персьют» одна моя подруга дала неправильный ответ на вопрос, и ее муж, который играл с ней в одной команде, не выдержал и набросился на нее с упреками: «Черт подери, Синди! Сколько можно тупить?!»

Молодые супруги начали орать друг на друга. Скаля зубы и багровея, они припоминали друг другу все обиды и ошибки. Остальные игроки остолбенели, съежились и опустили глаза.

Когда крики наконец стихли, я обнаружил, что вскочил на ноги и стою за столом. Нет, я не хотел вмешиваться в ссору, я… наслаждался. От перебранки мужа и жены исходило тепло пылающего очага или, если хотите, свет, как со слащавого идиллического пейзажа Томаса Кинкейда с каким-нибудь деревенским домиком среди роз на закате дня. Мое тело отреагировало инстинктивно, им двигала мрачная ностальгия по давно забытым временам.

Крики, проклятия. Да, ссорились не мои родители, но мое тело считало иначе.

В тот день я понял, что должен исследовать свой страх перед конфликтами и тягу к ним. В пляжном домике оказалось мало кроватей, и я ушел спать в чью-то машину. Именно тогда, в те выходные, я начал писать «Бойцовский клуб».

Поняли, что я сейчас сделал?

Своего ученика я попросил бы написать о том, как его посетило озарение. Отыскать в памяти или придумать случай вроде того, когда я осознал, что портной из магазина «Братья Брукс» утешает меня куда быстрее и эффективнее, чем именитый психолог-юнгианец. Сам я решил не останавливаться на одном примере физической памяти, а привел еще несколько – про зубную щетку и про бегунок, которого не оказалось на бумажной странице.

Я рассказывал, что моя мать обшивала всю семью? Нет, конечно, я ведь и сам про это забыл. Вернее, я-то забыл, а тело помнило.

Все детство мама шила одежду для меня, двух моих сестер и брата. Каждый вечер она вызывала кого-то из нас наверх – мы смотрели телевизор в подвале, – чтобы снять мерки и прикинуть, как сядут будущие брюки или платье. Сначала она прикладывала к нам выкройки, потом раскроенную и сметанную ткань. Приходилось целую вечность стоять неподвижно, пропуская все самое интересное: киноантологию на канале ABC («Бульдозер-убийца» с Клинтом Уокером в главной роли), «Макмиллан и жена», «Коломбо» с Питером Фальком, «Старски и Хатч» с Дэвидом Соулом и «Волшебный мир Диснея».

Во рту мама держала булавки и цедила одним уголком: «Стой смирно!»

Мое тело сразу признало тупое скольжение портновского мелка по коже и вспомнило угрозу острых булавок. Конечно, этот русский портной в черной кожанке и мотоциклетном шлеме не был моей матерью, но мое тело считало иначе.

К тому времени мой шкаф уже был битком набит одеждой. Я купил кремовый блейзер в тонкую розово-голубую полоску, идеально подходящий к дюжинам моих розовых и голубых рубашек из магазина «Братья Брукс»: на шоу Тэвиса Смайли я пришел одетым с иголочки. Еще у меня были легкие жатые пиджаки и пиджак в шотландскую клетку, который я надел на выступление в Карнеги-холле. Портленд – не то место, где мужчины изысканно одеваются, поэтому большую часть своих обновок я брал в поездки и впервые надевал для выступлений на немецких и испанских телеканалах.

Свою полосатую пижаму «Братья Брукс» – точь-в-точь как у Дагвуда Бамстеда из комикса «Блонди» – я в течение двух лет надевал на ночное шоу «Взрослые сказки», которое мы записывали в разных городах страны с коллегами Челси Кейн, Моникой Дрейк и Лидией Юкнавич. После съемок мы спускались в бар бруклинского «Ритц-Карлтон» или балтиморского «Фор сизонс» и там пили. Я – в своей козырной пижаме, дамы – в воздушных, отороченных перьями неглиже. У каждого на груди блестели усыпанные стразами броши, которые я нашел в антикварной лавке города Уичито, принадлежавшей двум вышедшим на пенсию девяностолетним актрисам шоу трансвеститов. На шее у Лидии, Моники и Челси красовались еще и громадные трансвеститские ожерелья, похожие на павлиньи хвосты. Однажды в чикагском отеле «Пенинсьюла» в бар вошла пожилая пара: он в смокинге, она в вечернем платье и бриллиантах. Видимо, только-только из оперы. Они возмущенно уставились на нас, и старичок громко, на потеху всему бару, произнес: «Так в «Пенинсьюле» не одеваются!»

Своему ученику я рассказал бы про первое упражнение, которое Том Спэнбауэр задавал молодым писателям на своих курсах: «Опишите что-то давно забытое». Сначала людям припоминались запахи. Или вкусы. Одно воспоминание тут же будило другое. Складывалось впечатление, что их тела «записывали» происходящее куда лучше и точнее, чем разум.

Еще раз: память тела сильнее памяти разума.