На зубок. Сборник рассказов

В ту пору, когда пылевое облако нестерпимо близко подкатилось к нашему зардевшему от июльского пекла городу, мать послала меня «к бабушке». Надо сказать, к деревенской жизни я готов совсем не был и знакомыми там обзаводиться не собирался. Но спорить с иссохшей на офисной каторге женщиной не рискнул. И, обзвонив «своих» – по тогда еще обитавшему в нашей квартирке стационару, – ухватил собранный матерью рюкзак и отправился в ссылку.

Грузные волны люпинов клонились к земле, обласканные влажным ветром. Я наблюдал за неспешным перекатом из душной электрички, перестукивая по обшарпанному столику засевшую в голове хитовую мелодию. Что-то про любовь. Какая глупость.

Мне было тринадцать. Я был нелюдим, несознателен и нелюб.

Баба Зина встретила меня на заросшей боярышником станции и, хоть видела последний раз еще ребенком, сразу узнала в толпе. Всегда говорила, что я похож на отца. Высок и курчав. Верно. В то лето вытянулся я знатно, из-за чего вызвал девчоночье волнение по возвращении. Был смущен. Но это после, а пока…

Я заселился под крышу покосившегося дома, повытаскав оттуда бессмысленный хлам и отвоевав у жирного паучища угол рядом с оконцем. Именно скромному оконцу и обязан своим появлением мой рассказ, не будь его, может, история эта и не случилась бы.

В первое утро я заслушался, как поют петухи. Не в том дело, что пели они красиво или неожиданно для меня, нет. Я лежал под белой простыней, окутанный ночной свежестью, и разбирал их последовательность. И вроде не имело это значения, однако так зачаровало меня, что казалось невыразимо важно понять, отчего они голосят именно в таком порядке. Ранние лучи сквозь пыльную ветошь россыпью лютиков пробежались по кровати, и я решил впустить их, отдернуть занавески. Смахнул рукой пропитанную запустением ткань и увидел ее.

Она ходила босиком по клеверу. Вытягиваясь струной, перебрасывала мокрые простыни, расправляла их, защипывала. Веревки качались, и разгоняемая ветром ткань игриво брызгалась. Она смахнула с ноги капли, и коса ее дотронулась до сочных трехлистников. От этого невинного движения все в голове моей утихло. Не слышал я более ни пересудов проснувшихся трясогузок, ни шлепанья рваного рубероида с крыши сарая. По причине малолетства не знал я еще таких чувств. Потому и осмыслить их не мог. Просто стоял и смотрел, как она движется по травяной кошме, отчего-то воображая в ее шумливых карамельных волосах цветущие синим ирисы.

***

Я ходил к ним каждое утро. Баба Зина уже давно не держала корову, а молодая семья напротив весьма кстати ей обзавелась. Я вскакивал, как светало, слепо надеясь встретить ту девушку, хоть двор пустовал. Взлетал на соседское крыльцо, разочарованно обмирал, брал с веранды теплую банку со стершейся отметиной и спускался на ступеньки. Рассматривая примятый клевер, я хлебал молоко и тянул на себя ветки шиповника. Они кололись мелкой рябью, а пугливые осы кучеряво вспархивали.

Но однажды она показалась. Скрипнула дверь позади, и прохлада темной комнаты потянулась по ступеням крыльца. Я замер, она шагнула. Воздушная поступь. Миновала веранду и приблизилась. Страх пробежал по позвонкам, выхолащивая, заполняя смятением. Она села рядом, вытянула вдоль мостков стройные ноги и ласково улыбнулась. Что-то спросила про бабу Зину, про меня, про город. Никогда не была. Никогда не будет.

Знойный воздух застыл. Я натужно втягивал его и ощущал, как от каждого моего вдоха он распаляется все круче. По спине лился пот, я впивался пальцами в колени и смирно отвечал то по делу, то невпопад. Ее молодой блестящий голос питал напев птиц и обволакивал меня.

– А ты умеешь косить?

Я вдруг осознал, что уже давно она говорит о покосе. Что муж ее в поле. Приходит к обеду, и, если хочу, я могу поработать у них. Косить я не умел, но отчего-то кивнул. А она засмеялась, потому что все поняла. Встала со ступенек и повела меня в поле.

Я шел молча, наблюдая, как раскачивается ее коса, как задувает в льняные рукава ветер, как обтекает щиколотки мышиный горошек. В движении удушье мое прошло и, кажется, зной отступил. А может, во всем виновато дуновение утра, что охватывало всю прогалину.

Нырнули в небольшой лесок – ажурные кроны осины гладили ее плечи, а заросли крапивы заставляли затяжно петлять – и наконец вышли в поле. Вдалеке работали мужики. Глухо доносились их разговоры, изредка – смех. Сладко пахло скошенной травой, и я заметил, как порывисто зелень колышется на ветру.

– Лихо закручивает, – еле слышно сказал я; она оживилась.

– Это самодивы. Дедушка Вихрь поет песни, а они танцуют.

– Самодивы?

– Прекрасные девы с крыльями и ослиными ногами.

Я сделал вид, что прислушался. Понаблюдав немного, она зашагала к мужикам и вдруг крикнула мне:

– Ночью. Ночью приходи слушать.

Поговорив с мужем, вернулась. Сказала, чтобы успел к ним до четырех утра. А потом, отослав меня домой, ушла.

***