Nabat_1

У двери он легонько ущипнул медсестру Сичкину за бо­чок, и та зарделась от прилива чувств.

«С Богом!» — напутствовал себя Луцевич и шагнул в па­лату.

За годы, прожитые вдали, он частенько думал о необыч­ном пациенте. Хируг-ювелир, человек эрудированный, Лу­цевич не слыл набожным, хотя верил в провидение Господне и силу Божью не отрицал, верил в границы реального и мира иного, где существуют другие правила, где есть то, что в этом мире вызывает мистический испуг. Когда он оперировал, ему помогал опыт и всякий раз индивидуальный подход к паци­енту. Он ощущал токи живого тела, настраивал себя, как под­бирают звучание инструмента под камертон. Им был пациент. Случалось, он отказывался от пациента: не слышал звука. А ему необходимо было услышать звучание в унисон.

В тот год он откликнулся на предложение Гуртового не­медленно приехать в Россию. Зубную щетку — в кейс, пару носков, и через три часа он переодевался уже в операцион­ную робу. Судских доставили в клинику с большой потерей крови, закоченевшего, практически не жильца, но Луцевич услышал его камертон, как сигнал эхолота подводной лодки, плывущей слепо в толще воды. Сдвоенный писк и тишина. Писк и тишина... Немедленная операция. Луцевич колдовал над телом. Четыре пули он вылущил из груди и правого пред­плечья, пятая из подлой очереди вошла в висок и застряла у темечка. Он мог достать ее, пуля не задела жизненных цент­ров мозга, но что-то подтолкнуло его: остановись... За неде­лю состояние Судских улучшилось, раны затянулись, но в сознание он не приходил. Луцевич готовился к новой опера­ции и опять отказался вторгаться в черепную коробку. Он переругался с Воливачом и Гуртовым, лишь Гречаный по­нял его. Нельзя! Почему? Не знаю... Но нельзя. И уехал.

Никто другой за Судских не брался. Уезжая, он созвонил­ся с Гречаным: придет время, он лично сделает операцию.

Сейчас Луцевич заново разглядывал Судских. За эти годы он не изменился, будто время услужливо дожидалось его. Суд­ских брили, умывали, делали массажи. Это был уставший спящий человек, никак не живая кукла, лишь тени каких-то снов горько опустили уголки его губ. Луцевич неожиданно позавидовал Судских: где он там блуждает, в каких местах, куда простым смертным путь заказан...

— Ну как вы, Игорь Петрович? — спросил Луцевич, вгля­дываясь в лицо Судских. — Не пора ли нам пора?

Веки Судских дрогнули.

Луцевич замер.

Ни звука.

Луцевич просмотрел показания приборов: Судских жил, и жил бурной жизнью. И опять Луцевич почувствовал лег­кую зависть: сам по себе случай уникальный, но сколько най­дется пациентов с уникальностью этого генерала?

— Будем вынимать дурочку, Игорь Петрович, — сказал Луцевич. — Вы не против?

Губы Судских шевельнулись.

— Так и запишем, — чуть дрогнули губы Луцевича. — Наш генерал согласен на операцию...

— Как он? — первой встретила Луцевича медсестра Сич­кина. Толмачева и тут опередили. Щадя его самолюбие, Лу­цевич обратился к нему:

— Сергей Алексеевич, насколько помню, пуля залегла воз­ле гипоталамуса?

— Именно так, — важно поддакнул Толмачев. — Надо трепанацию делать, я распоряжусь готовить инструменты...

— Обойдемся без, — остановил его Луцевич. — Пуля про­шла через мягкие височные ткани. Мы вытянем ее прежним путем. Пришло время. Мне уже доводилось делать подобное, — уверил он все более изумляющегося Толмачева. — Готовьте операцию на завтра.

Не спорить же Толмачеву... Вернув себе важный вид, он согласно кивнул. Умно кивнул.

На обычные разговоры времени не оставалось: появился дежурный офицер из Кремля и просил настоятельно ехать с ним. Воливач и Гречаный приглашали отужинать вместе в загородной резиденции. Уважительно пожав руку Толмаче­ву и подмигнув Сичкиной, Луцевич уехал. Толмачеву при­бавилось важности. Сичкиной — бессонницы.

Приглашение не явилось неожиданным. Еще в Нью-Йор­ке в первое визуальное знакомство Гречаный и Луцевич ус­ловились встретиться вместе с Воливачом, и Луцевич понимал, что Судских будет не самой главной темой разго­вора. Вещи куда более сложные волновали нынешних лиде­ров России. Страна довольно-таки удачно вышла из полосы кризиса, хотя это не означало конца потрясений. Церкви явно не нравился отток верующих, вызванный политикой новых властей. Какой ни худой союзник был у нее, а прежде Цер­ковь возвеличивалась, и вдруг нажитое с таким трудом ста­вилось под сомнение: какому такому Богу служат россияне? А потворство властей прочим культам раздражало особенно. Генералы Православной церкви были не против прочих ре­лигий, но православие должно быть главным. А власти не собирались выделять его в привилегированное положение. И пресса распоясалась: нет-нет и намекнет, что кот староват и ленив, спит да спит на ветхом половичке в прихожей, про­снется, вымяукает вкусненького и опять за старое, а ты его обходи, на хвост не наступай, оскорбится. Бог создал, об­суждать не моги...