Nabat_1

Луцевичу довольно часто приписывали нечеловеческие способности, якобы Божий дар или дьявольские силы помо­гают ему. Чем хуже был хирург, тем чаще он талдычил о са­танинстве. О костерке намекал ось. Худые языки числили его и в масонах, и в жидах, а он всего-навсего обладал талантом провидца в обычном понимании этого слова. Он не проро­чил глобальных перемен, как это любят делать недоучки, а разумно домысливал. Был то есть умным от опыта и разум­ным от знаний. Он не выпячивал ни то, ни другое, и понять, где Луцевич шутит, а где серьезен, было трудно.

Гречаный воспринимал Луцевича нутром, Воливач — опы­том. Первый видел в нем товарища и умницу, этого достаточно для мужской дружбы; второй хотел бы заполучить этого умни­цу в команду и для начала прощупывал Луцевича.

За столом серьезных разговоров не вели, серьезных по от­ношению к главной теме — какой духовный путь нужен Рос­сии в будущем, — зато вдоволь обсудили и кошмарное навод­нение в Польше, и японские потрясениями озоновые дыры в Штатах, и уж мировые финансовые дыры с удовольствием: теперь России этот путь не заказан, она могла полноправно участвовать в международных проектах.

Исподволь добрались до основной темы. Как бы между прочим, Воливач направил разговор в духовное русло. Посе­товал на несговорчивость попов, зашоренность православ­ных догм, на засилье в стране прочих религий, а Луцевич все не говорил ни да ни нет. Не выходил на откровенность.

— Олег Викторович, — в очередной раз прояснял пози­цию Воливач, — вы охотно соглашаетесь, что путь России пролегает через духовность и в то же время православие вас не устраивает. Где логика?

Уже перешли от обеденного стола на открытую веранду пить кофе, Луцевич благодушно созерцал главу государства, который, как мальчик, доискивался логики там, где ее нет.

— Логика в другом, Виктор Вилорович, — отвечал Луце­вич. — Одного желания забеременеть недостаточно. Мужик необходим. Я бы сказал, необходимо насилие со стороны муж­чины. Для духовности насилие исключено. Любовь нужна.

— Да, но князь Владимир применил насилие, крестив Русь.

— И пошла она к нему, как в тюрьму, — пропел Греча­ный строчки песни Высоцкого. —Что хорошего обрела Русь в новой вере? — спросил он серьезно.

— Как что? — сказал Воливач. — От язычества Русь пе­решла к письменности и религии, которую исповедовала боль­шая часть мира.

— Ошибаешься, Виктор, — возразил Гречаный. — До на­сильственного обращения в христианство у русичей были и письменность и религия. Ведическая. А она постарше будет христианства и иудаизма.

— Византийский патриарх Фотий, после того как русские надрали византийцам задницу в 860 году, сказал так: «Надо нам надеяться не на силу оружия и крепость рук своих, а надобно овладеть и господствовать над русскими с помощью

Всевышнего». И было это сказано за сто двадцать лет до на­сильственного крещения Руси и уже тогда был назначен гла­ва русской церкви из византийцев, — вставил Луцевич, отчего Воливач стушевался:

— Где это сказано?

— У Константина Багрянородного, — отвечал Луцевич. — При этом византийском императоре участь русских людей была решена — рабство. Не имея потенции сделать нас фи­зическими рабами, они сделали нас импотентами духовны­ми, заставив отказаться от своих богов, поработив нашу духовность.

Воливач был сбит с толку. Не верить обоим он не мог, Луцевич и Гречаный были образованы куда сильнее, чем он, но зато он, зная многие тайны, чего ле знали они, о простей­ших вещах, о том, что должно отскакивать от зубов, слышал впервые. Слышал: куда-то там Олег хаживал, щит прибивал на вратах Царьграда, где-то, в Болгарии, кажется, русские кому-то крепко набили морду, еще какие-то подвиги просту­пали смутно из глубины веков, даты путались, сто лет туда, сто лет обратно — какая разница?

«Вот это и есть иваны, родства не помнящие», — подумал он, но так быстро, будто боялся даже в мыслях признаться в профанации.

Надо выпутываться. Воливач сдаваться не умеет.

— Как можно поработить духовность? Тем более такого народа, как русский. В истории его путь знаменит победами и завоеваниями, рабы за ярмо сражаться не будут.

— Сильный довод, Витя, им же я тебя и раздолбаю. После Куликовской битвы как раз новое ярмо получил русский на­род — ужесточение поборов, подушные подати...

— Ближе копни, а то еще от пещерного века начнешь, — раздраженно заметил Воливач. В тех временах он плохо ори­ентировался.

— Да пожалуйста, — усмехнулся Гречаный. — Бороди­но, взятие Парижа и подавление инакомыслия. Знакомо?

— Знакомо. И про декабристов наслышаны, — отмахнул­ся Воливач.

— Прекрасно. Декабристы хотели отмены крепостного пра­ва, а результатом стало его усиление. Да что там далеко ходить! Русские выиграли последнюю войну, Сталин величал их братья и сестры, а после войны — опять лагеря и террор.