Nabat_1

— Это где вы, Семен Артемович, в армии вообще видели рядовых, которые своевольничали, а сержанты потворство­вали? Представьте строй, а один солдат с расстегнутым во­ротничком. За это, сам помню, два наряда вне очереди и к маме не ходи. А тут казаки, где старшина ни родства, ни за­слуг знать не хочет, лишний сантиметр шинельки за версту увидит и пороть велит безо всякого, а тут — нестандартная нагайка... А про сабли наголо — вообще вранье. Казацкое правило: шашку без нужды не вынимай, без славы не вкла­дывай — во все времена исповедовали. Военное правило. А зачем шашки нужны, если подстрекатели будоражили народ безоружный? Да казак сроду на сопливого юнца или чахлого студента оружия не подымет! Оплеуху или нагайкой вдоль спины, куда ни шло.

— А боевики? Не чахлый был народ, не трусы...

— В самый корень, Семен Артемович. Чтобы защищать­ся от боевиков, вооруженных, кстати, револьверами и сталь­ными прутьями, казакам-сверхсрочникам разрешалось — понимаете? Разрешалось! — вплетать в кончик две пули. Такой удар успокаивал боевика минут на пятнадцать — два­дцать до подхода жандармов и полиции. Казаки о смутьянов руки не марали, этим жандармы занимались.

— Так утяжеляли все же нагайки? — для себя прояснял картину Гречаный, Ивану он доверял всецело.

— Объясняю, — важно отвечал Бурмистров. — Казака призывали в полк двадцати одного года от роду, а нагайки с пулями доверяли только сверхсрочникам. Потому что моло­дой казак еще не имеет сострадания к чужой боли, может погорячиться и грохнуть обидчика насмерть. Это у нас во­семнадцатилетние омоновцы орудуют дубинками без сожа­ления. И без духовности в первую очередь. Нам, омоновцам, что водка, что пулемет — лишь бы с ног валило...

— По-твоему, казаки взяли большевиков в 1905 году на испуг? — перевел разговор в прежнее русло Гречаный.

— Святая правда. Их боялись как организованную нрав­ственно и духовно силу. И сейчас боятся. Вот еще что важно: люди Воливача стали пугать народ казаками, и коммуняки пугают. Смотрите, Семен Артемович, едва шушера всякая и жидво стало под демократов маскироваться, Дзержинскому петлю на шею враз надели, с постамента сбросили, а памят­ник, где озверевший якобы казак порет нагайкой безоруж­ную ткачиху, по сей день стоит, чьи-то подлые ручонки цве­точки к нему носят. Явная промашка. А ведь Дзержинский добра много русским сделал, воевал с контрой, а расстрели­вать дворян, государевых чиновников и прочий зажиточный люд велели чекистам лейбы да наши тупорылые типа Зиновь­ева и Каменева. И не они ли потом селились во дворцы, об­ставляясь награбленным? Каменев, сучара, один с бабой дворец занимал, а простым смертным отдавали такой чело­век на пятьдесят: коммуналка, видите ли, народ сплачивает, а мне, мол, думать надо за всех смертных. Правильно Ста­лин им бошки поотрывал, это не коммунисты, а прихлебате­ли из миски Карла Маркса.

— Ой, Ваня, — шутливо схватился за голову Гречаный, — уезжал ты по станицам тихо...

— А чего, Семен Артемович? Я только теперь стал пого­ны свои с достоинством носить, формы не стыжусь, как преж­де, и превращать казака из защитника Отечества в опричника не позволю.

— Не позволяй, — серьезно ответил Гречаный, а про себя думал: добрый помощник вырос. С удовольствием думал.

— У прадеда были награды? — спросил он.

— Еще какие! — разом воспрянул Бурмистров. — Пол­ный георгиевский кавалер! Я ж откуда род свой исследовать стал — в списках на стене Георгиевского зала фамилию Бур­мистрова нашел!

— Имеешь право носить награды прадеда.

—Не буду, Семен Артемович, — спокойно ответил Иван. — Пока не имею права. Это я для себя так решил. Мой прадед Степан Сильверстович на Шипке первого Георгия получил, под Плевной второго и под самым Стамбулом третьего. Бое­вые награды, хотя и дадены за освобождение братского бол­гарского народа. А мы пока не воюем...

— И слава Богу, — серьезно ответил Гречаный, поднима­ясь. — Спасибо, Ваня, за службу, а за науку особенно.

— Не за что, — беспечно ответил Бурмистров.

— А как приживается новая вера?

— Пока никак. Пока наш Смольников из пальца документ высасывает, старая как жила, так и живет.

— Сложно переход делать, — оценил его слова Греча­ный.

— Это вы не о том, Семен Артемович. Русских и славян вообще дважды православными сделали. А старая вера — ведическая. Ребята развозят по куреням «Ригведу», и что уди­вительно, прочитают люди и говорят: вот это подлинно пра­вославная вера, а иисусик примазался к ней, и церковь с тех пор голову нам морочит абсолютно не русским духом, а жи­довским.

— Иван Петрович, — мягко, но полуофициально сказал Гречаный, — настрой у тебя хороший после этой поездки, лишь одно слух режет: больно ты на евреев ополчился.

— А чего с ними миндальничать?