Nabat_1

— Да проще вы, дядь Илья! — стояла на своем Марья. — Во все времена Церковь усмиряла как раз дух, о котором вы так складно сказали. Ей паровозы и ракеты не нужны, ей бы кормиться сытно, а в остальном трава не расти. Но попов-то народ кормит за их сказочки, а людям самим кормиться надо, им велосипеды новые надо изобретать. И сейчас не средние века, нет инквизиции, и люди воспринимают Церковь как профсоюз: мы тебе свечками заплатим, только в душу не лезь. А повелевать-то ох как попам хочется! Вот вам и новая вера. Придет другой Иисусик, и опять шайку обманщиков кормить придется. Так сколько до того народу изведут. Вас вот поче­му ищут? Вы из книг проведали что-то, власть хочет секрет знать и быстренько им запастись, чтобы парод подмять...

Триф слушал внимательно.

— А ты умнее, чем я ожидал.

— И я так о вас думала, — легко ответила Марья. —- Вы хоть и весь из себя умный, а поддались противоречию. Я ста­ла попов ругать, а вы защищать. Почему так?

— Действительно, — согласился Триф. — Почему?

— Все очень просто. Вы старше, значит, опытнее, умнее. Я не спорю. Вы — власть. Поэтому любое мое самое разум­ное слово, идущее вразрез с вашими принципами, вызывает возмущение.

— И к чему мы пришли? — спросил Триф, все еще пыта­ясь выползти из-под груды доводов, которыми завалила его Марья.

— Пока к тому же самому: ты начальник, я дурак. А вот я думаю, дядя Илья, новая вера уже пришла, так как молодежь от старших ушла.

— Не так быстро, Маша, — заволновался Триф. — Вами еще столько всего не познано! И потом... потом. Чем это пах­нет?

— Мамочка! — всполошилась Марья. — Борщ у меня го­рит! — и вылетела прочь из комнаты.

«Нас ожидает очередная квазицкая уха», — понял Триф.

Ничего он не придумал, как сесть к столу за свои записки. Было в них много умного, неожиданного, и все стройно впи­сывалось в теорию, им же придуманную, более того, ей пове­рят, она не поддается разрушению, и счисления подтверждают это.

«А как, если появится случай в образе вот такой ретивой девицы? Все сначала? Господи, пронеси...»

3 — 15

Тихий городок этот над сонной рекой встретил Бурмист- рова размеренным спокойствием обывателей, если не сказать безразличием. Вряд ли он привлек к себе внимание, сойдя с автобуса: одет, как все, как все, не суетится, лицом и ростом не выделяется, но, видимо, так в Японии или Китае окружа­ющие машинально примечают европейца, стало быть, чужа­ка. Для того чтобы попасть и остаться в подобной категории чужого среди своих, надо приехать в Прибалтику, особенно в Литву. Здесь не обидят, нет, наоборот, будут здороваться первыми, но спокойствию, с которым произносятся слова приветствия, научиться невозможно. Да простит Господь — это от Бога.

Литовцев, не уверенных в себе, практически не бывает, иначе это не литовец, и след прочности и неторопливости лежит на всем: на черепичных крышах коттеджей, где каж­дая черепичка выделяется подобно рыжей чешуе, даже дорожки к этим коттеджам метены столь аккуратно и тща­тельно, будто волосок к волоску уложенные прически, кото­рые делают к празднику, а здесь, в литовском городке Аникщяй, само собой разумеющиеся, иначе нет естества, уклада жизни, и все подчинено привычной разумности, по­хожей на сонливую эту реку, вялотекущую куда-то к морю, будто ей это совсем не надо.

Что удивительно, при всей архаичности тишины в Аникщяе некогда производили водку с гремучим названием «Черт» и «Ведьма». Фасовали водку в оригинальные бутылки, развозили на экспорт, и в Европе безошибочно узнавали их, как узнают стандартно «Абсолют» или «Финскую». Потом свою лепту в стандартизацию внес Егор Кузьмич Лигачев, объявивший вой­ну алкоголизму; литовские партийные бюрокявичусы поддер­жали кампанию, завод остановили, фасонные бутылочки переколотили. А еще говорят, в тихом болоте черти живут... Ушли в конце концов ильичи, исчезли кузьмичи из Литвы, из Аникщяя — черти, и только колокол знаменитого Аникщяйско- го собора трижды на день требовательным билом напоминал обывателям о смирении пред вечным Богом.

«Будет смирение, придет уверенность в себе и завтраш­нем дне», — вполне серьезно размышлял Иван Бурмистров, неторопливо двигаясь в нужном направлении к дрму Геор­гия Момота. «Лабас», «Лаба дене» — приветствовали его не­знакомые люди, и он учтиво откликался на литовские приветствия.

«И никто из них, конечно же, не ломает голову над сущ­ностью веры. Надо ли это?»

«Я есть сущий, альфа и омега жизни», — заявил Вседер­житель. Спорить с этим бесполезно. Можно называть Его Са­ваофом, Яхве, Аллахом — как где пришлось, но усомниться в сущности Верховного пока не сумели ярые атеисты и злые скептики, не нашли замены.

«Даже иронизировать не моги, а то боженька язык отфи- гачит», — подбил итог своим изысканиями Ваня Бурмист­ров, подходя к очередной расчищенной дорожке, которая вела к очередному двухэтажному коттеджу.

— Лаба дене, — приветствовал его хозяин с приставлен­ной к ноге метлой.

— Добрый день, — улыбаясь, ответил Бурмистров. — Ге­оргий Георгиевич?