Набег язычества на рубеже веков

Так вот тогда возникает вопрос, вернее, проблема. Я не знаю, примите ли вы такую её постановку или же нет. Понимаете, смерть как полное уничтожение противоречит тому, что мы понимаем и ощущаем как смысл жизни. В самом деле, бессмысленно жить, если все равно все пройдет прахом. Каждый может сказать это относительно себя. Ну что, смысл в том, что я нарожаю детей, и они тоже умрут? За ним следующее, следующее, следующее поколение. Каков смысл вообще во всем этом? Все абсолютно бессмысленно. Никакого положительного смысла в этом я найти никогда не мог. С другой стороны, оказывается, что без ощущения внутри себя этого самого смысла, человек вообще не может существовать. Он просто погибнет, как погиб Николай Ставрогин в «Бесах» Достоевского, на гвоздике, так и повис за дверцей… Оказывается, жизнь – еще не потеря смысла, потеря смысла происходит тогда, когда жизни уже нет вообще, и она совершенно невозможна.

Итак, оказывается, что смысл – это то, что присуще жизни, с одной стороны. И мы, живые люди, рассуждая о том, что такое выход из этой жизни и что такое смерть, не можем говорить о бессмыслице жизни, вот в чем дело, иначе мы как бы перестаем существовать. И это, мне кажется, выводит нас из того кошмара, который предстал перед нами в наших воззрениях на природу после эпохи Просвещения, или, скажем, философии Ницше. Следует выйти из этой сферы, выйти из представления о том, что жизнь сама по себе бессмысленна и жестока, потому что если мы примем это всерьез, нам незачем жить, и мы жить не сможем. Мы никогда этого всерьез не воспринимаем и не принимаем, даже если мы об этом говорим, ибо мы живем. Мы начинаем юлить, начинаем быть нелогичными, где-то так. Чувство очевидности – одно, а эти воззрения – другое. Мы начинаем каким-то образом находить себе лазейки.

И вот здесь, может быть, можно полагаться все-таки на этот договор негласный между, как я говорил, человеком и коровой, или полагаться еще на какие-то такие договоры. Там мы помогаем этому виду выжить в целом, но вместе с тем какую-то часть его мы потребляем, и так далее. И тогда возникает та проблема, которая широко стоит в западной философии и юриспруденции относительно прав животных, в частности, права животного, которого везут на убой.

Но есть еще и другое убийство – это, так сказать, убийство для жизни. И поскольку мы идентифицируем себя с человеческим родом все-таки больше, чем с собаками, кошками, слонами и какими-то другими особями, и это вполне естественно, то также естественно, что мы во имя жизни своей или своих детей можем зарезать барашка. Было бы неестественно, что мы сохраняем барашка, а наши дети умирают с голоду. Мы поставлены в такие условия, в такую ситуацию. Другое дело, как это сделать. Это уже вопрос другой, и я чуть-чуть позже и очень коротко об этом скажу.

Существуют, правда, и другие убийства, например, во имя удовольствия – охота, рыбалка. О, как хорошо посидеть утречком, на рассвете, закинуть удочку, потянуть эту самую рыбку и прочие дела. Какое удовольствие! Потом спрашиваешь у рыбаков, таких, заядлых: а от чего ты больше всего получаешь удовольствие? Они говорят: «Да нет, ну рыба, ну рыба, это же так. Главное, посидеть, в природе раствориться. Вот это здорово!» так и хочется сказать, господи, ну сиди и растворяйся, найди себе еще что-нибудь. Но зачем же при этом убивать ни в чем не повинную рыбу? Тебе не нужно это ни для еды, ни по необходимости. Какое от этого может быть в принципе удовольствие, от убийства живого, от уничтожения живого? Зачем? «Я поймал вот такого леща! Он – нет, а я поймал!» Каков механизм этого удовольствия? Самоутверждение, удачливость. Повезло, умеем! Человек самоутверждается. Но самоутверждение – это всегда, в общем-то, признак слабости и растерянности у человека. Только тогда, когда он не чувствует себя крепко стоящим на ногах, у него есть нужда самоутверждаться. Потому и удовольствие это тоже, простите меня, с моей точки зрения, несколько сродни человеческой духовной слабости. А на удовлетворение этой слабости уходят ни в чем не повинные жизни.

Вспомним охоту нашей партократии. Обязательно надо было общаться с природой, надо было выезжать, надо было охотиться! Погоняли, значит, каких-то оленей, которых тут же отстреливали. Охотник, джигит! А как же! Опять-таки, что за этим стоит? Любовь к природе, осознание своей ответственности перед природой, осознание своего человеческого достоинства? Что за этим стоит, в чем причина этой радости, оттого что убит олень? Или, допустим, он даже за этим оленем гнался довольно долго, и действительно честно, один на один с ним сражался, но все равно он убил его лишь для удовольствия. Но причина-то удовольствия все та же, что и у нашего тихого рыбака, только, может, еще более кошмарная. Удовольствие в том, что я себя проявил! Так прояви себя иначе, чего же ты берешь ружье и стреляешь? Есть руки, ноги, проявляй себя! Нет, так не выйдет, слаб человек, выродился, как говорил Ницше.