Набег язычества на рубеже веков

Монография Борева была своеобразным итогом исследований советского периода. В ней отразилась общая государственная точка зрения на Петербург как символ мощи и красоты России. Позиция эта была очень последовательной и проникшей глубоко в сознание россиян: от школьных программ до увертюры композитора Глиэра, носившей название «Гимн великому городу». Сергей Борисович от всего этого был совершенно свободен. Он смотрел на Петербург со стороны. Из Украины. Это позволило ему сделать понимание, именно понимание поэмы (а не её интерпретацию) особенно глубоким и точным.

Петербург был построен не на исконно русской земле, а на карельской. Построен вопреки законам природы с насилием над ней. С сугубо агрессивными намерениями. Автор исследования особо подчёркивает строчку: «Отсель грозить мы будем шведу!».

С. Б. Бураго уже в самом начале приводит два мифа о Петре и Петербурге. Один – это город военной и государственной мощи под гром побед, входящей в Европу. С другой – в народных преданиях Пётр – антихрист, порождение сатаны, подменный царь. Город, основанный им нерусский (неистинный, противоестественный город, его удел – исчезнуть с лица земли».

Советские исследователи (почти все и почти всегда) противопоставляли «Медному всаднику» «Дзядам» А. Мицкевича, польского поэта и польского патриота.

Особенно несимпатичны были советским исследователям такие, например, строки из «Дзядов»:

Царь Пётр коня не укротил уздой,
Во весь опор летит скакун литой,
Топча людей куда-то буйно рвется…
…………………………………………
Но если солнце вольности блеснет,
И с Запада придет весна к России —
Что станет с водопадом тирании?

С. Б. Бураго не только не противопоставляет Пушкина Мицкевичу, но доказывает их близость, своеобразную перекличку. У Мицкевича:

Не люди, нет, то царь среди болот
Стал и сказал: «Тут строиться мы будем!»
И заложил империи оплот,
Себе столицу, но не город людям.

И тут Сергей Борисович обоснованно указывает на скрытую внешне, но очевидную в подтексте перекличку русского и польского поэтов: Петербург в «Медном всаднике» безлюден. Кроме одинокого челна финского рыбака людей в поэме нет. Безлюден даже самый высоко поэтический пейзаж белой ночи.

С. Б. Бураго подкрепляет свои аналогии ссылками на авторские комментарии к «Медному всаднику». Сделать прямые отсылки своих читателей к «Дзядам» по цензурным соображениям Пушкин не мог (и без того Николай I печатанье поэмы запретил). Но духовное присутствие Мицкевича тут несомненно было.

С. Б. Бураго решительно отрицает привычный наш тезис о том, что Евгений – родоначальник маленьких людей – героев классической русской прозы. «Акакий Акакиевич – маленький человек не способен на бунт, Евгений хоть один раз, но на него способен» (с. 261), – пишет Сергей Борисович.

Но если не маленький человек, то кто же он, герой «Медного всадника»?

И С. Б. Бураго находит блестящий и самый глубокий ответ: Евгений человек естественный, природный. Естественна его независимость и гордость: своим трудом он зарабатывает себе на скромное свое существование и на будущую семью. Естественны и природны его мечты об этой семье, о своём гнезде, о будущих детях. И, наконец, – финал. Ведь в финале Евгений проклинает не разбушевавшуюся природу, в действительности унесшую жизнь любимой, но идола на постаменте, памятник творцу города и олицетворение власти. Автор доказывает, что Евгений не маленький человек – он просто человек. Он человек как таковой. Ещё одна цитата: «Всё дело в том, – писал Сергей Борисович, – что личность Петра утверждается в борьбе с природой, а личность Евгения – в гармонии с природой. Пётр в своём царском величии поставил себя над природой, Евгений ощущает себя частью природы. Не удивительно ли, что, пережив трагедию гибели Параши, Евгений грозит не волнам, которые её убили, а статуе почившего во славе Петра? А ведь в этом повороте – весь смысл «Медного всадника» (с. 262).

И последняя цитата – Евгений «умирает, выполнив свое человеческое предназначение, восстановив попранную противоестественною силою гармонию (он умирает на пороге дома – символа домашнего очага – Н. М.). И эта смерть, при неизбежно присущем ей трагизме, есть торжество высшей и объективной правды, как это было и в смерти Ромео и Джульетты, как это случится и в смерти вагнеровских Тристана и Изольды или Зигфрида, как это вообще случалось во многих мифах и как это должно было случиться – в чем наша непреходящая боль – в жизни самого Пушкина» (с. 284).