Набег язычества на рубеже веков

Любопытно, что этот взгляд Ницше развивал именно в «Вагнерианском вопросе». Однако «Ницше contra Вагнер» оказывалось не чем иным, как «Ницше contra Ницше». Ведь сам он не только знает, что такое любовь в действительности, но и мучительно переживает ее отсутствие в собственной жизни: «…лишь между парами, – пишет он сестре, – может существовать действительное, полное и совершенное общение. Между парами. Упоительное слово, полное успокоения, надежды, обольщения, радости для того, кто всегда и неизменно был одинок; для того, кто никогда не встретил существа, созданного для него, несмотря на то, что долго искал это существо на разных путях…»³³. Так разве не горечью одиночества продиктованы слова о любви «как способе залезать в чужую душу»? И благо ли – замыкать свою душу? Ведь это и есть одиночество, настолько невыносимое, что, как говорит тот же Ницше, «одинокий бросается на шею первого встречного и смотрит на него как на друга, на посланника неба, на бесценный дар, чтобы час спустя оттолкнуть его с отвращением, с отвращением отречься и от самого себя и раскрыть в себе ощущение какого-то позора, словно нравственного падения, стать чужим самому себе, больным в своем собственном обществе»³⁴. Иногда кажется, что и в сочинениях позднего Ницше, и в его «антивагнерианстве» звучит изощренная месть миру за эти страдания. И вот – боль одиночества оборачивается вызывающим и «эпатирующим» индивидуализмом и нигилизмом, а горечь от невозможности найти любимое существо – разговорами о «любовницах». При всем этом естественно, что, отвергнув любовь, Ницше громко заговорил о «воле к власти»: здесь неизбежно проявилась вся трагедийность альберихова комплекса.

Ницше не раз подчеркивал субъективность своей философии, и вряд ли имеет смысл эту субъективность оспаривать. Но история его души не может быть для нас безразлична. Будучи одним из самых чутких людей прошлого века, Ницше воплотил мироощущение части нового, послевагнеровского поколения интеллигенции, в своих художественных исканиях и в философии отвернувшейся и от Вагнера, и от романтизма.

Между тем, именно в творчестве Рихарда Вагнера философия и эстетика немецкого романтизма нашли свое наиболее полное художественное воплощение. Правда, А. Ф. Лосев в упомянутых работах об этом художнике выводит Вагнера за грань романтизма, так как он, с точки зрения ученого, – перерастает романтизм в своих зрелых произведениях. И это правильно, если под романтизмом в данном случае понимать явление, ограниченное рамками музыкальной эстетики. Но поскольку мы имеем дело не с самой по себе музыкой, а синтезом различных видов искусства, осуществленном на основе сценического действия, то в самой основе искусства Вагнера обнаруживается развитие философии и эстетики немецкого романтизма. Поэтому нам представляется, что точнее говорить не о перерастании Вагнером романтизма, а о развитии романтизма в творчестве Вагнера.

Прекрасно сказал Н. Я. Берковский об Йенском кружке: «Культура во всех ее течениях и специальностях была представлена в романтическом сообществе, все кипело волей к синтезу всех искусств друг с другом и к синтезу этого синтеза со всеми богатствами отвлеченной мысли», а если к этому добавить «синтез самый ответственный: культура с жизнью как таковой»³⁵, то мы получим основу эстетического мировоззрения Рихарда Вагнера.

Здесь весьма важна та философская основа, на которой зиждется эстетическая идея синтеза искусств. Мир, согласно романтической философии, – един; никаких непроходимых границ между предметами или явлениями мира не существует. Также и человек: он не распадается на отдельные свои проявления, качества и возможности, но внутренне целостен и – по своей природе – сущностно связан со всеми людьми и всем миром. У Вагнера, как и у иенских романтиков, не было никакой необходимости по-аристотелевски «расчленять и описывать»³⁶ явления жизни, и рожденная Аристотелем формальная логика была ему чужда. Размышляя о сущности человека, Вагнер противостоит также отцу немецкой классической философии Иммануилу Канту. «Существуют два основных ствола человеческого познания, вырастающие, быть может, из одного общего, но неизвестного нам корня, а именно чувственность и рассудок», – читаем мы в «Критике чистого разума». И далее: «Рассудок ничего не может созерцать, а чувства ничего не могут мыслить. Только из соединения их может возникнуть знание. Однако это не дает нам права смешивать долю участия каждого из них; есть все основания тщательно обособлять и отличать одну от другой»³⁷.