Набег язычества на рубеже веков

Процитировав это письмо Вагнера, Томас Манн заключает: «Это сведение всех решительно проявлений «любви» к сексуальному – несомненно аналитического свойства. В нем сказывается тот же психологический натурализм, который обнаруживается и в метафизической формуле шопенгауэровского «средоточия воли» и в фрейдовских теориях культуры и сублимации. В ней подлинно выражен девятнадцатый век»²⁸. Как видим, «девятнадцатый век» у Томаса Манна соединяет Вагнера с Шопенгауэром и Фрейдом. Однако вагнеровская «любовь» никак не сводится к «сексуальному» в понимании Шопенгауэра или Фрейда. Оставаясь (в противоположность аскетической любви, проповедуемой католицизмом) чувственной, подлинная любовь столь же и духовна. И всегда связана с положительной сущностью мира (финал «Тристана», финал «Кольца», весь «Парсифаль»), что уж никак не совпадает с шопенгауэровским «средоточием воли» (от которой ведь следует отречься) или психоаналитическим определением любви как «совокупности всяческих извращений»²⁹.

Любовь у Вагнера в той же мере, в какой она противостоит аскетизму, не имеет ничего общего и с самой по себе чувственностью. В самом начале «Золота Рейна» возникает уродливый образ вожделения: карлик Альберих. Вот как он обращается к резвящимся Дочерям Рейна:

Хе-хе! Резвушки!
Как вы красивы!
Славный народ!
И свой Нибельхейм
Я б позабыл,
Если б подплыли вы.

Вот с этим-то угодливо– плотоядным «Хе-хе!» и вступают на сцену силы зла. За светлым весельем Дочерей Рейна, плеском волн, за беззаботной жизнерадостностью – в музыке следует мрачный аккорд, и тут же: «Хе-хе! Резвушки!». Дочери Рейна ошиблись, приняв Альбериха за существо, сгорающее от любви, и ошибка стоила им золотого клада. Вожделеющий к трем сестрам одновременно, карлик предельно пошл: дочери Рейна только смеются над ним. В результате, Альберих проклинает недостижимое для него и захватывает золотой клад Рейна, несовместимый с любовью, но дающий всю полноту власти над миром:

Владеть миром
Поможет золото мне.
Любви не добился,
Так власть себе захвачу!

Эта альтернатива пронизывает всю тетралогию и разрешается в пользу подлинной любви в последнем монологе и последнем действии Брунгильды. Гибель старого мира и есть, по Вагнеру, торжество светлой и гармоничной любви.

Среди противников вагнеровской концепции любви следует назвать хотя бы одного, но, пожалуй, самого нетерпимого. Это – Фридрих Ницше. Ко времени полемики с уже покойным композитором этот философ публично отрекся от своей книги «Рождение трагедии из духа музыки», написанной им в результате бесед с Вагнером в Трибшене³⁰. Наступил период «Ницше contra Вагнер», когда философ «уничтожал» своего бывшего учителя, друга и единомышленника бескомпромиссно, желчно и постоянно. И прежде всего, разумеется, критиковал Ницше вагнеровскую концепцию любви. «Артисты, – писал он в «Вагнерианском вопросе», – обыкновенно так же, как и все, даже более – не знают любви. Сам Вагнер не знал ее. Они верят тому, что они освобождены от самих себя, потому что они желают счастья другому созданию, и часто даже за счет своего собственного. Но в награду за это они желают обладать этим созданием…»³¹. После этой спекуляции на слове «обладать», которая позволила незаметно отождествить любовь с похотью (совсем в духе Альбериха), Ницше продолжает: «Человек всегда был трусом перед вечноженственным. Наши любовницы это знают. Из многочисленных примеров любви – и по справедливости, может быть, самых знаменитых – мы можем заключить, что любовь – не что иное, как самый утонченный паразитизм, способ залезать в чужую душу. Но как все это дорого стоит всегда!»³².