Набег язычества на рубеже веков

Здесь и в самом деле речь идет о вневременной и внепространственной сущности мира: тождество столетия и мига выводит нас за грань механического времени, остается только стремительное движение вне времени, реальность которого обусловлена, конечно, не логически, а музыкально, звучанием стиха. Вневременность выводит нас естественно и за грань пространства: «блаженный брег» – не берег реки, к тому же он «снится», т. е. видится в том состоянии, когда механическое время менее всего подчиняет себе человека (так и Изоре снился Гаэтан со своей влекущей и тревожащей песней). Словом, здесь – сама сущность мира, наделенная движением, и она – прекрасна. (В «Возмездии» Блок скажет: «Сотри случайные черты – И И ты увидишь: мир прекрасен»).

То исключительное положение, которое занимает эта строфа с точки зрения метра, аллитерации и рифмы, ярко выражено также динамикой звучания всей песни Гаэтана. Среди остальных строк «Ревет ураган» достигает наибольшей звучности, и это объясняется тем, что в отдельном стихе скорее отразится непосредственность эмоционального порыва. В строфе, напротив, вполне проявится законченность поэтической мысли, и потому вполне оправдано, что среди остальных строф «Мчится мгновенный век, // Снится блаженный брег!» – отличается наибольшей гласностью звучания.

И после этого напряжения и подъема – сразу переход к непонятному, таинственному, к древней мифической теме зарождения судеб людей и мира (так и в «Кольце Нибелунга» свою нить плетут Норны). Эта строфа звучит завороженнее, глуше, и как сама «жужжащая» песня прялки, на которой прядутся судьбы: «В темных расселинах ночи» не бывает громко.

Но следующая строфа, знаменующая собой появление человека («рыцаря»), со своей судьбой и в окружении «заката» и «звездных ночей», – максимально приближается к средней, т. е. самой характерной звучности всей песни Гаэтана: здесь главная тема произведения – человек и мир. И этому прекрасному трагическому миру, звучащему (как в «Соловьином саду») в шуме поющего океана, отвечает высокий трагизм человеческой жизни: «Сердцу закон непреложный – // Радость-Страданье одно!». Тут нет никакой почвы для пессимизма, напротив: «Мира восторг беспредельный // Сердцу певучему дан». Здесь художественно воплотилось глубочайшее убеждение Блока в том, что, в противоположность «оптимизму» и «пессимизму», именно «трагическое миросозерцание /…/ одно способно дать ключ к пониманию сложности мира» (VI, 105). Все это развито в четырех строфах стихотворения, объединенных и тематически, и почти одинаковым – наиболее характерным для всего текста – уровнем фонетического звучания.

Напротив, следующая строфа, которая состоит из пяти строк и потому привносит с собой элемент стихийности, взрывающий строфическую симметрию песни Гаэтана, – находится ниже всех по уровню своего звучания, а внутри нее глуше всего звучит вопрос: «Что тебя ждет впереди?». Неуверенность, незнание, тревога сомнений, – может ли все это быть полнозвучным? Замечательно, что Блок, начавший «Розу и Крест» именно с этой строфы, поместил ремарку: «Бертран (глухо поет)» (IV, 169). Однако после этого тревожного вопроса звуковая наполненность поэтической речи неукоснительно увеличивается с каждым стихом, чтобы в повторенной здесь первой строфе – взлететь в почти невозможной в поэзии гласности:

Ставь же свой парус косматый,
Меть свои крепкие латы
Знаком креста на груди!
Ревет ураган…

И это повышение звучности текста в полную меру «содержательно»: оно выразило движение от сугубо житейского («Всюду – беда и утраты, // Что тебя ждет впереди?») – к осознанию человеком своего «высокого посвящения» (VII, 89), к внутреннему становлению личности, к обретению мужества. (Этим своим движением песня Гаэтана – как и вся драма – перекликается со стихотворением Тютчева «Два голоса», которое, по словам Блока, может служить эпиграфом ко всей пьесе; IV, 460).

И наконец, две первые и две последние строфы песни, при всем их «орфографическом» тождестве, вовсе не тождественны в смысловом отношении. Вначале, говоря о сущности мира, они вводили в драму этико-гносеологическую проблематику стихотворения, в конце – отраженная в них объективная сущность мира становится высшим оправданием крепнущей нравственной активности человека. Графическая симметрия расположения строф, как видим, не ведет и не может привести к «смысловой симметрии», статика не подменяет динамическую природу поэзии. Кроме того, финал песни Гаэтана – повторение высокого звучания двух первых строф – образует необыкновенно мощный и красивый аккорд, одновременно завершающий целое и (по аналогии с употреблением этих строф в начале песни) заключающий в себе потенцию дальнейшего мелодического развития.