Наблюдатель

Так вот, по утрам свет, пробивавшийся сквозь листву фиговых деревьев, рисовал причудливые узоры на изгибах ее тела, черты лица смягчены истомой. Иногда я прижимал ладони к ложбинке под ее ключицей, чтобы эфемерное стало осязаемым, чтобы ухватиться за надежную материальность ее тела. Чтобы наши взгляды сцепились, как две половинки пряжки ремня безопасности. Ах, какое это блаженство, когда на тебя так смотрят – и на твой взгляд отвечают взаимностью. Осыпать ее плечи поцелуями, и скулы, и веки. О да! Когда она открывала глаза, они светились – и мои, наверное, тоже.

Вот только эти озаренные утренними лучами часы неизбежно уходили, и она вместе с ними. Внезапно становясь вполне земной и практичной, она выпивала кофе, накидывала легкое хлопковое платье (расшитое по подолу ярко-синими анемонами – стайки рыбешек, устремленных к солнцу), перебрасывала сумку через плечо и скрывалась в тенистой пустоте здания – прохладном, темном лестничном пролете, где воздух был влажным и чистым, а акустика – как в церкви.

– Ты куда?

– Ты сейчас будешь писать, – с покровительственной прагматичностью отвечала она, – а я – пойду погуляю.

И эхо ее сандалий гулко шлепало по ступенькам.

В первую неделю я никак не мог понять, чем она заполняла эти паузы – с того момента, как наши тела отделялись друг от друга, и до тех пор, пока город не накрывал полуденный зной, – но то, что она так легко акклиматизировалась, совершенно меня не удивляло. Астрид от природы была наделена поразительным умением радоваться жизни. Мы прибыли в Афины недели через две после того, как нога Нила Армстронга ступила на поверхность Луны – это событие мы наблюдали в Лондоне, вместе с Дженни и Джулианом, в его квартире. Он сворачивал самокрутки и сам их курил, потому что я хотел сохранить ясность мыслей. На мгновение я отвел глаза от экрана телевизора, сияющего в полумраке молочным светом – под плавные, обволакивающие звуки Moonhead Pink Floyd, – и мой взгляд упал на ее бледное лицо. Это выражение всепоглощающего, почти что религиозного восторга было так трогательно, что мне захотелось запечатлеть его в памяти во всех деталях, как на картинах старых мастеров. Спустя несколько недель я вновь увидел его – на этот раз в чистом утреннем свете, когда она впервые смотрела на Средиземное море. Тогда меня совершенно не занимала мысль о том, что она делает в эти ранние часы, таившие столько возможностей; и, несмотря на раздражение (в котором я ни за что себе не признался бы, все это показалось мне вполне закономерным, когда до меня стала мало-помалу доходить суть происходящего.

* * *

– Gia sou, Christinaki[181].

– А, Gia sas kyrie, Pano![182] – жизнерадостно откликнулась она, подняв глаза от блюда с запеченной рыбой.

Старик глянул на нее с искренней теплотой, отпустил веселую ремарку (мне показавшуюся лишь набором согласных и гримас), бросил в мою сторону короткий, но откровенно оценивающий взгляд и снова скрылся в баре.

– Это он с тобой разговаривал? – недоверчиво спросил я.

– Ага, – кивнула она, неумело отделяя пухлую тушку сардины от жесткого веера ее хвоста.

– Как это он тебя назвал?

– А, меня тут все так называют, – беззаботно отозвалась она – и вновь вернулась к своему важному занятию.

– А как ты с ним познакомилась? – не унимался я, про себя клокоча от возмущения.

– Сама не знаю, – пожала она плечами. – Просто периодически пересекаемся с ним по утрам, когда я прихожу сюда пить кофе.

– Хм… И о чем же вы беседуете?

Она рассмеялась, проглотила то, что жевала, и весело ответила:

– Да не так уж мы много и беседуем. Хотя уже выработали довольно красноречивый язык жестов.

Тут я заметил, что Панос и сотоварищи тепло улыбаются нам из-за стойки. Когда взгляды наши встретились, старики воодушевленно подняли вверх большие пальцы, и я услышал, как один из них отчетливо произнес уже знакомое мне слово, означавшее муж.

Несколькими днями позже, отправившись вместе с ней на рынок, я был потрясен лавиной воодушевленных приветствий: маленькие дети в дверях нашего дома; грузные горгоны с навечно застывшей на лице гримасой, которые в обычных обстоятельствах не соизволят и плюнуть в сторону молодежи, и, кажется, вся торгующая братия. Продавец (эдакий Адонис в интерпретации Д. Г. Лоуренса; режиссер мюзик-холла или автор пошлого викторианского романа непременно вывел бы его в амплуа «отъявленного мерзавца») сально подмигнул ей, добавляя щедрую лишнюю ложку розовато-лиловых оливок в протянутую ею банку из-под варенья.

– Oriste, Christinaki![183]

– Продавец оливок? – прошипел я.

Отправив оливку в рот, она широко ему улыбнулась.

– Приятель Паноса, – объяснила она, махнув ему рукой.

– Ну да, конечно.