Наблюдатель

По всему выходило, что, невзирая на известную ограниченность в средствах коммуникации, уже через неделю Астрид умудрилась войти в их сообщество; разумеется, она не стала одной из них, а была скорее на положении некой забавной диковинки, вызывающей умиление зверушки. Полагаю, будь мы в Англии, меня ждало бы обострение хронической мизантропии. Там это ее неразборчивое пушистохвостое дружелюбие ко всем и каждому несколько раздражало; здесь же, под другим солнцем, близость к ней была как близость к Дженни в первые семестры в Оксфорде – пропуск в большую жизнь.

Мы двинулись через пульсирующий жизнью рынок. Лазурно-черные мухи, вьющиеся над чанами с фосфоресцирующим сыром и тонущие в мутной жидкости; медовые соты; старушки в носках и сандалиях, вышивающие по белому хлопку; душистые пучки орегано, тимьяна и розмарина; терракотовые миски с йогуртом – главное мое открытие в новой жизни – и стопки раскрашенных икон, таких же смелых, насыщенных цветов, как на полотнах Матисса. Древние старики, давным-давно бежавшие из Смирны, спасались от утренней жары. Я старался не отставать от легконогой Астрид, ловко следующей по своему маршруту, и наконец, ошеломленный и перевозбужденный, присел рядом с ней на хлипкий плетеный стул в кафе.

– Привет, Кристина!

Снова это имя – похоже, ее тут действительно все так называли, но на этот раз приветствие было произнесено по-английски, хоть и с резким, но благозвучным греческим акцентом.

– Димитрис! – закричала она, неуклюже вставая, чтобы его чмокнуть. – Посиди с нами – ты занят? Это Майкл, мой парень.

Он протянул руку – крупную, элегантную, тыльная сторона которой была покрыта теми же угольно-черными волосами, что и его лицо.

– Очень приятно, – проговорил он, придвигая стул из-за соседнего столика. – Наслышан, наслышан.

«Как странно, – подумал я, – а я вот о нем ничегошеньки не знаю».

Изобразив на лице добродушное любопытство, спросил, как они познакомились.

– Я гитарист, – смущенно пояснил он. – Кристина услышала, как мы с друзьями играем в таверне, и на этой неделе пару раз выступила вместе с нами. Мы пытаемся учить ее греческим песням, ну и об американских не забываем.

Я слышал, как она поет, – обрывки нот по утрам, мелодии без слов в предзакатные часы. Только я полагал, что эти незнакомые мотивы она подобрала в баре, куда мы захаживали вечерами.

– Почему вы репетируете утром? – спросил я, стараясь не произвести впечатления, будто бы выискиваю прорехи в их легенде. Он недоверчиво посмотрел на меня и тихо ответил – так, будто бы ответ был совершенно очевидным:

– Из-за «Асфалии». По вечерам репетировать опасно.

– Ах да, – пробормотал я, чувствуя себя идиотом: как это я забыл о политической полиции? Шло второе лето «режима полковников», и большинство афинян жили скромно и незаметно под зловещим оком «Асфалии» и военной полиции. Существование диктатуры не вписывалось в мою картину мира, и в то воскресное утро я еще не осознавал, насколько сильно во всем этом увязли Димитрис и его друзья. Мы непринужденно обменялись любезностями; мне тогда и в голову не пришло, что для такого человека, как он (владеющего несколькими языками, образованного – он изучал математику в университете), довольно странно проводить лето в Гази, а не на каком-нибудь райском острове.

В тот же вечер мы ужинали вместе с ним и его друзьями – реки сладкого белого вина, пикантный цацики, сливочная фава, горы свинины на гриле, салат с фетой, заправленный оливковым маслом и соком лимона. Казалось, все они отчаянно торопятся жить. Это читалось даже в их позах и жестах: крепко сжатые пальцами сигареты, скрещенные ноги или подтянутые к выступающему подбородку колени, вскинутые руки; перед каждой фразой они подавались в кресле вперед, словно выталкивая ее и запуская, как ракету. Я же жил так же, как и всегда, – в убаюкивающих объятиях апатии.

* * *

Ночной Акрополь: белый, несокрушимый, суровый и сдержанный. Аппликация поверх фиолетового ночного неба. Тоненькие сосновые иголки и крохотные белые домики Анафиотики. Кошки с янтарными глазами. В августе там ни души. Я пришел совершенно один, едва только на землю опустились сумерки. В Афинах – во всяком случае тогда, я не был там уже несколько десятков лет – еще можно было увидеть скопления далеких звезд, созвездия с греческими именами. Я сидел и курил, находя особое утешение в этом ощущении самого себя песчинкой во Вселенной.

32 Лия