Наблюдатель

Пленка добралась до последнего витка, раздался щелчок – и Майкл открыл глаза, пристально уставившись на меня. Мы оба молчали, и это молчание обоим должно было бы казаться неловким, однако прилив сил, что я почувствовала этим утром, все еще не схлынул, и мне было комфортно в тишине: я ждала его признания. В холодном свете его лицо казалось более молодым и открытым, чем раньше; это лицо принадлежало голосу на пленке.

Он выбрался из-под стола, отряхнулся и прочистил горло. Потом оглядел пол и вытряхнул из пачки на стол еще одну сигарету. Наконец сел, сложил руки на коленях, вздохнул – и заговорил.

33 Майкл

Конец я помню обрывочно – все будто бы разлетается на осколки, – но постараюсь рассказать как можно более связно.

Думаю, все начало разваливаться в сентябре, после нашего возвращения с Сироса. Помню древесный запах эвкалиптов в саду у матери Джулиана и окаймляющие пляж кедры. Темно-синие водоцистерны и побрякивание расшитых бисером уздечек тянувших их осликов. Столик на козлах под клеенчатой скатертью, за которым продает фисташки некрасивая девчонка. Причал и металлический звон колоколов старинной церкви. И бесконечные, лихорадочные подростковые фантазии о том, что мы с Астрид будем делать в этой церкви, в ее чистом, священном свете.

Помню пляж и Джулиана с камерой, без умолку болтавшего об Америке. Вечеринки со «свитой» миссис Гресфорд, куда входили состоятельные представители богемы (во всяком случае они себя к ней причисляли) из Северной Европы. Позируют для фото босиком и в восточных кафтанах, в одной руке – гитара, в другой – сигарета. Еще помню костюмированную вечеринку, с которой я сбежал с той датчанкой… И как это никто не заметил? Я нарядился бербером, задрапировавшись в простыни синего и шафранового цветов, позаимствованные из шкафа миссис Гресфорд. Девушка была в наряде Цирцеи, с густыми волосами цвета кукурузы и с браслетами из медных трубок, от которых на ее нежных ручках оставались зеленоватые отметины. За столом, как правило, в открытую обсуждали действия хунты, пережевывая подробности безучастно и с полным осознанием своей безнаказанности богатых иностранцев, словно в карты перекидывались. Когда начинались такие беседы, Астрид сидела, уставившись в свои коленки, – я думал, она стыдится того, как мало во всем этом понимает.

И вот наступил конец сентября. Был приятный вечер; Джулиан вернулся в Лондон, пробыв с нами в Афинах пару дней. Уехал он перед самой сиестой, и мы так устали от его присутствия в нашей крохотной квартирке, от этого шумного, неуклюжего энтузиазма, что тут же повалились спать. Проснулся я от того, что услышал, как Астрид одевается, а открыв глаза, увидел, что она сидит на краешке кровати, застегивая сандалии.

– Ты куда? – спросил я, с трудом ворочая языком сквозь тяжелую пелену дремы.

– Нужно встретиться с Димитрисом – это важно. Прямо сейчас.

– Нет, иди сюда.

Я так сильно хотел ее – вот уже два дня. Попытался притянуть ее к себе – но медленные, сонные пальцы успели ухватить лишь край подола.

– Зачем тебе этот чертов Зорба[185]?

– Не называй его так, Майкл.

– Да я его вообще никак не называю… иди ко мне!

– Майкл, – черты ее лица стали вдруг суровыми, жесткими – а ведь она всегда была такой уступчивой.

Мы никогда не ругались – а вот в тот день по-настоящему поссорились. Я выхватил у нее из рук сумку – просто чтобы освободиться от внезапной потребности схватить что-то еще (скорее всего, ее). Из сумки вылетела пластинка и, живописно пролетев через всю комнату и ударившись о защелку окна, разлетелась вдребезги. Астрид побледнела. Я пошарил по полу в поисках чехла. Крепкая психоделика в стиле Россетти[186].

– Донован[187]? Серьезно? Детка, по-моему, ты должна мне сказать спасибо.

На ее ресницах застыли жемчужинки слез, и она закрыла лицо руками.

– Черт, – бормотала она, – черт, черт, черт…

– Зачем ты таскаешь с собой пластинку Донована? Вы что там с Димитрисом, решили устроить отвязный фолк-джем или типа того?

– Замолчи, Майкл, пожалуйста.

Ее голос приобрел какую-то новую резкость, ужалив меня, как пощечина.

– О боже, прости. Не знал, что ты такая горячая фанатка «Шарманщика»[188], – фыркнул я.

Она опустила руки, молча посмотрела на меня и покачала головой; потом подошла к окну, собрала осколки и положила один из них на кровать – ту часть, куда крепится наклейка со списком композиций. На пластинку Донована это походило не особенно – главным образом потому, что все названия были на греческом.

* * *

Я еще долго не мог признаться самому себе – или хотя бы понять, что ревность моя и досада вызваны не столько ее сближением с Димитрисом, сколько тем, что из всех людей вокруг втянутой в это оказалась именно она.

– Ты хоть понимаешь, какой опасности нас подвергаешь?

Она опустила глаза. С улицы раздавался характерный грохот поднимаемых решеток витрин: город готовился к вечерней смене.

– Всех нас – себя, меня, всех троих, – я прижал пальцы к вискам. – Поверить не могу, что он тебя об этом попросил.

– Он и не просил. Я сама предложила, – сдавлено произнесла она.

– Ты предложила? Шутишь?