Наблюдатель

– Это ничто, Майкл. Ничто по сравнению с тем, что делают они. Я просто забираю пластинки – уже в «чужих» конвертах – у одного парня в Кесариани и отношу их Димитрису.

– Астрид, вовсе это не ничто… Ты перевозишь пластинки, запрещенные военным режимом. Во-ен-ным ре-жи-мом, – повторил я по слогам, как будто разговаривал с иностранкой или умственно отсталой. – Это тебе не конфетки таскать из магазина на углу! Ты хоть знаешь, что тут делают с теми, кто выступает против режима?

– Да не поймают они нас, Майкл! – простонала она.

– Ты сама-то себя слышишь? Город просто напичкан агентами тайной полиции, а ты разгуливаешь с запрещенными пластинками от ребят, которым – хрен его знает! – может, в этот самый момент вырывают ногти в подвалах на улице Бубулинас! Господи, как можно быть такой наивной!

Однако еще не успев договорить, я вдруг понял, что тревожит меня вовсе не гипотетическое наказание Астрид, а мысль о наследии, которое она может по себе оставить. Словно вспышки, мелькали перед моим мысленным взором кадры ее будущей легенды. Она уже была частью чего-то – штрихом на полотне истории, ярко-голубой веной, пульсирующей на бледном, тонком запястье, прожилкой на колонне из сверкающего мрамора. Я уже слышал, как вполголоса восхищенно перешептываются гости на камерных вечеринках нашего будущего: «Когда она жила в Греции… участвовала в Сопротивлении!» Я уже видел сноски в учебниках по истории, восторженные пассажи газетных статей, отклики читателей – мол, на ее месте я поступил бы так же!

– Я пойду позвоню от миссис Петракис, – тихо сказала она.

– Вот только ее в это не впутывай! Телефоны прослушивают – не знала? – пафосно возразил я.

Вместо ответа она лишь бросила на меня уничтожающий взгляд – я даже не знал, что она умеет так смотреть.

* * *

Мы шли через Монастираки на встречу с этими «пиратами Эдельвейса»[189] местного разлива, и я ощущал небывалый прилив мизантропии.

– Ты занимаешься этим из-за какой-то странной формы меломании?

– Не знаю, что это значит, – сухо ответила она, обращаясь к своим сандалиям.

– Это значит «любовь к музыке». И между прочим, на языке этой страны, к которой ты внезапно воспылала столь горячим чувством!

Она вздрогнула.

– Или тебе просто нравится Димитрис? Надо признать, он ничего – для грека особенно.

– Майкл, можно мы не будем говорить об этом на улице?

– Ого! – хмыкнул я. – Вот так здорово. Ты внезапно испугалась рисков?

– Я не знаю, зачем это сделала, – доволен? – прошипела она. – Просто мне показалось, так будет правильно.

А ведь это так на нее похоже, подумал я, – руководствоваться одним только импульсом, полагаясь на чутье!

– Тебе-то самому не противно от всего этого, Майкл? – все так же шепотом спросила она. – Не противно, что мы живем как ни в чем не бывало, а вокруг происходит такое? Ты ведь и сам это видишь, это не просто в новостях показывают.

Пожалуй, мне и в самом деле было противно – но чувство это было мимолетным. Было противно от того, как меня «не замечала» военная полиция (внушаемые деревенские мальчишки, вырванные из невежества и нищеты, чтобы с помощью жестокости превратиться в зверей). И когда один из приятелей Димитриса на прошлой неделе вернулся после двухмесячного заключения, я почувствовал себя еще хуже. Его взяли, когда он передавал ценные сведения участникам Сопротивления по радиостанции, управляемой немецкой Deutsche Welle. Страшнее рассказов о побоях, паразитах и прочих прелестях заключения меня поразили его слова о том, как его же собственное оружие было использовано полицейскими против него. Они пытали его звуком: электрическим звонком, мотоциклетным мотором, гигантскими гонгами и популярными песенками, которые проигрывались по кругу. Он признался, что уши у него до сих пор горят и в них звучат эти дурацкие тексты. Другие заключенные рассказывали, что музыку частенько включают, чтобы заглушить крики; но для него эти припевы были куда хуже. Выйдя на волю, он купил пятнадцать экземпляров одной и той же пластинки и методично сломал их об колено. Тюрьма, где его держали, находилась неподалеку от Пирея и от порта, откуда мы на пароме плавали на острова. Удивительно, как легко мне удавалось игнорировать эти вещи.

Друзья Астрид – все они были студентами университета – собрались за столиком на тротуаре у ничем не примечательной таверны.

– Прости, что подвела с пластинкой, – шепнула Астрид Димитрису, когда тот встал, чтобы поцеловать ее в щеку.

– Тут уж ничего не попишешь, – ответил он – и меня возмутило это смиренное принятие ситуации. «Вообще-то можно было все сделать по-другому», – едва не ответил я, но, конечно, промолчал: не хотел показаться им малодушным. А может быть, даже хотел почувствовать себя соучастником – в некоем абстрактном смысле.