Набоков и неопределенность. Случай «Истинной жизни Себастьяна Найта»

Сам Пушкин в своей поэзии использует то, что С. Я. Сендерович называет «мифом-тенью» [Senderovich 1980]. Тени у него принимают облик возлюбленной или возлюбленного, героя (Наполеона, Кутузова), поэта (Овидия, Байрона) или душ дорогих ушедших, которые являются как посланцы из загробного мира, как мост между живыми и мертвыми, а также между повседневным и вечным измерением искусства. Тени владеют тайным знанием о жизни и смерти, и потому поэт, который общается с ними, становится медиумом для тени. «Тень – главный фактор <…> в переходе от реальности к поэзии» [Senderovich 1980: 108] и в поэтическом творческом процессе, и в топосе бессмертия его произведения, где другие поэты прочтут и перепишут это произведение. «Нет, весь я не умру» – вот пушкинская версия державинского «Памятника» (1796), который сам по себе является переложением оды Горация «Exegi monumentum» (23 г. до н. э.).

Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит (1836)

[Пушкин 1963].

«Истинная жизнь Себастьяна Найта» вписана в эту традицию; исподволь ссылаясь на многих своих предшественников, роман пересматривает историю этого движения и скрывает свои спиритические предпосылки. Движение спиритического поветрия с Запада на Восток представляет собой зеркальное отражение этой темы в романе Набокова, который в замаскированном виде описывает движение автора из русскоязычного в англоязычный мир. Менее заметная в переходном романе, написанном в Париже в 1938 году, тема спиритизма (поданная в комическом ключе) становится более отчетливо видна в американском рассказе «Сестры Вэйн» (1951). В обоих случаях духи служат агентами художественного зрения, которым они вознаграждают самых неожиданных и ничего не подозревающих получателей.

«Сестры Вэйн»

В этом рассказе присутствие духов умерших заявлено отчетливо. Сибил и Синтия Вэйн мертвы с самого начала рассказа, действие которого происходит в университетском городке, напоминающем Итаку в штате Нью-Йорк. Рассказчик, надменный преподаватель французской литературы в «женском колледже», был другом Синтии. Он осмеивает ее «теорию о вмешательстве потусторонних веяний, или “аур”, в нашу жизнь», согласно которой покойные друзья Синтии направляли ее жизнь из загробного мира [Набоков 1997–1999, 3: 281]. В последнем абзаце рассказа содержится акростих, в котором духи сестер Вэйн объясняют рассказчику, что именно они вдохновили это его видение:

Сознание выпутывало единичные, темные и лукаво емкие детали. Казалось, исчезающий смысл туманных излияний Цинтии, изменчивой набожности, томной изысканности искусственных акростихов смазывался чем-то едучим, тусклым, чужим и корявым. Все аукалось, мельтешило, облекалось туманом, мрело еле намеченной явью, – смутное, изнуренное, бестолково истраченное, лишнее [Набоков 1997–1999, 3: 289].[154]

Акростих читается как: «Сосульки от Цинтии. Счетчик от меня, Сибил» (в переводе: «Свет и лед кисти Цинтии, а счетчик вам от меня, Сибил»). Но хотя рассказчик видит сновидения, которые «почему-то заполнила Цинтия» [Набоков 1997–1999, 3: 289], и пытается «открыть в [них] хоть что-то схожее с Цинтией» [Набоков 1997–1999, 3: 289], он так и не замечает послания от мертвых сестер.

В ночь, когда рассказчик узнает о смерти Синтии, он пытается сопротивляться ее призраку, засыпая и перебирая случаи шарлатанства медиумов в истории спиритизма с самого его зарождения: