Набоков и неопределенность. Случай «Истинной жизни Себастьяна Найта»

<…> пока ты не узнаешь о природе намного больше, чем известно профессорам Оуэну и Хаксли, вместе взятым, не говори мне, чего не может быть на свете, и не думай, будто в мире не бывает чудес, потому что они слишком удивительны, чтобы и правда существовать. «Мы созданы пугающе и удивительно», – сказал старик Давид, и был совершенно прав: таково все вокруг нас, даже вот этот сосновый стол [Kingsley 1966: 76].

Далее Кингсли пишет:

Самое чудесное и мощное в мире – <…> то, что никому не видимо <…>, и потому на свете могут водиться феи [Kingsley 1966: 59–60].

Мудрецы древности утверждали, что у всего на земле есть свои водяные двойники [Kingsley 1966: 73].

Разве все мы, приходя в этот мир, не переживали столь же чудесное преображение, что и морской еж или бабочка? И разве разум и сходство, наряду со Священным Писанием, не подсказывают нам, что преображение это не последнее? Хотя мы пока не знаем, кем нам суждено сделаться потом, но на земле мы всего лишь ползучая гусеница, а в загробном мире станем совершенной бабочкой [Kingsley 1966: 75].

Перемещение Кинбота из Земблы в Америку при помощи шофера Кингсли представляет собой вывернутый наизнанку аналог перемещения трубочиста Тома с земли в воду; в «Пнине» наземный отец Виктора (Винд) и водяной (Пнин) также представляют области реального и идеального. Земблянская фантазия Кинбота – его волшебный мир, позволяющий ему «[стряхнуть] бесцветную шелуху невеселого прошлого», как выражается Шейд [Набоков 1997–1999, 3: 481].

Кроме того, Кингсли объединяют с Кинботом некоторые личные черты; он был эксцентричен и в университете не пользовался популярностью, был высок, худощав, совершенно не от мира сего, болезненно чувствителен к нередко враждебным нападкам критиков, подвержен нервным припадкам. В Тринити-колледже, где он в течение девяти лет (1860–1869) довольно нестандартно преподавал историю, Кингсли был изгоем. Современник писал о нем: «Несмотря на грубый голос и энергичные манеры, в своих предпочтениях и антипатиях, порывах и предрассудках он был <…> женственным»; он также заключил, что в натуре Кингсли было непропорционально много женского [Pope-Hennessy 1949: 3–4].

Кингсли был страстным натуралистом, вел долгие беседы со своим «дорогим и почитаемым наставником» [Pope-Hennessy 1949: 243] Дарвином и изучал труды А. Р. Уоллеса. Каждое научное открытие Кингсли воспринимал как Божье послание и, в отличие от большинства современников, безо всякого труда смог примирить Священное Писание с теорией эволюции. Он писал, что не может «отказаться от <…> заключения, к которому пришел за двадцать пять лет изучения геологии, и поверить, что Господь написал на скалах невероятную и ненужную ложь»[170]. Своими глазами увидев масштабный метеоритный поток, Кингсли произнес проповедь о «безжалостных законах природы»:

Научный аспект Природы окажется ужасен для человека с трезвым разумом, если простая абстракция под названием «закон» оказывается единственным, что управляет вселенной, если вместо Божественного ока на нас будет яростно смотреть пустая, черная, бездонная глазница. Есть ли во вселенной Живой Бог или нет? Вот важнейший из вопросов[171].