Набоков и неопределенность. Случай «Истинной жизни Себастьяна Найта»

Гэзель уходит в одно из трех соединенных между собой озер (Омегу, Озеро или Зеро)[184]. Три «о» в названии озер отображают, во-первых, алфавит («омега» – последняя буква греческого алфавита, говорящая о конце); во-вторых, слово «озеро» на русском; в-третьих, число, которое стоит между зеркальными системами плюса и минуса. Вместе три названия благодаря самоубийству Гэзель указывают на границу между этим миром и потусторонним, на бесконечность и непознаваемость этого мира, а также на то, что для Набокова он связан с Россией. Объяснение Кинбота, что названия озер – это «индейские имена, искалеченные первыми поселенцами», маскирует их как американские искажения слов неизвестного происхождения [Набоков 1997–1999, 3: 359]. Подхлестнутый самоубийством Гэзель, Шейд пишет поэму в 999 строк, пытаясь найти подтверждение тому, что загробная жизнь существует, – но терпит неудачу. Только Кинбот соединяет два мира: он пишет комментарий к ненаписанной тысячной строке Шейда, описывающей его переход из этого мира в иной, и тем самым выполняет то, что оказалось пророческой строкой поэта в Песни четвертой: «Жизнь человека – комментарий к темной / Поэме без конца» [Набоков 1997–1999, 3: 338]. Любой комментарий к строке 1000 будет описывать то, чего Шейд знать не может, поскольку передал «жезл жизни» Кинботу. Последний не может знать наверняка, стали ли бы несуществующей строкой Шейда слова «Я тень, я свиристель, убитый влет», – не больше, чем мы можем знать, удастся ли Шейду встретить Гэзель в потустороннем мире.

В стихотворении Шейда «О природе электричества» есть шутка насчет существования духов, построенная на числе 999:

Есть номера у фонарей
И тот, с девяткой троекратной,
Лучист и зелен средь ветвей, —
Возможно, друг мой невозвратный

[Набоков 1997–1999, 3: 444].

Шейдовское расследование потусторонности как «I.P.H.» (аббревиатура пародирует «Общество психических исследований») оставляет ему слабую надежду на жизнь после смерти, но, несмотря на свое искусство, он материалист[185] и так и не заинтересовался спиритическими способностями Гэзель. Он оплакивает то, что ей не удалось стать нормальной привлекательной девушкой здесь и сейчас:

Но скажем честно: в школьной пантомиме
Другие плыли эльфами лесными
По сцене, что украсила она,
А наша дочь была обряжена
В Старуху-время, вид нелепый, вздорный

[Набоков 1997–1999, 3: 320].

Гэзель не может нарядиться в диснеевскую нимфу-фею из телевизионной рекламы, но она – нечто подлинное, медиум, способный соприкасаться с иными миром. Она возвращается в мир, откуда явилась, войдя в тройное «О», в естественную среду обитания духов. Возможно, из гадкого утенка, каким она была в этом мире, на другом берегу она превратится в прекрасного лебедя. Но Шейд будет «отвергать вечность», если она не содержит черт земной жизни – «Резинка, что свивается, упав, / Поверженной восьмеркой, и стопа / Вот этих самых карточек» [Набоков 1997–1999, 3: 326]. Он «знает», что никакой дух не простучит имя Гэзель на спиритической планшетке [Набоков 1997–1999, 3: 330], и распоряжается снести сарай Гентцнера из-за шумихи, начавшейся вокруг полтергейста в нем. Шейд хочет, чтобы загробный мир напоминал земной, и отвергает любую возможность коммуникации с потусторонностью. Однако Кинбот сообщает нам, что Гэзель получила послание от духа тети Мод. Подобно Кинботу, Гэзель «вертеть слова любила» [Набоков 1997–1999, 3: 321]: оба они явились из другого мира; оба – зеркальные варианты своего идеального «я», которое в нашем мире принимает гротескный вид. Им необходимо зеркало потустороннего мира, чтобы показать их идеальное обличье, то самое, которое не удается распознать обычным смертным.

В «Бледном пламени» Набоков проявляет глубокий интерес к спиритизму. Гумберт прав в одном, во всяком случае в категориях набоковского гегельянского юмористического синтеза: нужно быть и поэтом, и одновременно безумцем, чтобы распознать нимфетку. Шейд, поэт, или Кинбот, безумец, поодиночке неспособны распознать в Гэзель дух; это по силам только читателю и автору книги, имеющим доступ к обоим вариантам видения, у которых нет прочного синтеза. Глядя с точки зрения Шейда, мы оказываемся слепы к потустороннему в Гэзель и видим лишь трагедию; глядя с точки зрения Кинбота, мы оказываемся бесчувственны и невосприимчивы к нормальной человеческой семейной любви. Роман необходимо читать с трех точек зрения одновременно, и поэтому он пребывает в постоянном состоянии интерпретационного движения.