Начальник райотдела

— Да. Это был план. Мы хотели выйти на верхушку организации, на главных деятелей, так сказать. Мы уже знали всю схему. Потом вышли на Карпова, но сначала нам надо было выявить всю организацию, кто за кем стоит, кто кого направляет, сам понимаешь. Кто-то назвал фамилию Юмашевой, мне поручили вести наблюдение за ней. А ты что, отказался бы выполнить приказ? — Михайлов вскочил и подошел к Резнику, заглядывая ему в глаза.

— Нет, приказ бы я выполнил, — честно сказал Резник. — Но без особого рвения. Ты же ей душу растревожил. Как она теперь жить будет? Как ты мог?

— Капитан, я — мужчина? Мужчина, — сам себе ответил Михайлов и сел на колченогий стул, угрожающе скрипнувший под ним, но Андрей остался сидеть, скусывая шершавинки с губ.

— А Трифонов при чем? Зачем ты к нему ходил? — спросил Резник.

— Мы с Трифоновым учились вместе, он тоже работал по моему плану, разумеется, он не знал, что он всего-навсего винтик в огромном механизме.

— Все у тебя винтики: Трифонов, Юмашева, майор. — Резник поджал губы, он подталкивал кобуру под пазуху, но она все время выползала из-под локтя.

— Винтики-винтики. Это моя работа — заставлять крутиться винтики. Но я не учел одну деталь. — Михайлов поднял на Резника грустные глаза.

— Какую деталь? — грубовато спросил Резник, ему хотелось скрыть за напускной грубоватостью истинные чувства.

— Я сам влюбился. Влюбился, как пацан, как малолетка. Ведь я сознательно затянул операцию. Мне хотелось продлить время.

— Прошкин с жизнью едва не попрощался из-за твоих игрушек в любовь. Гаишник на небо отправился из-за тебя. А мы, а все остальные, а потерпевшие? Да что теперь говорить! Без толку, — Резник отчаянно махнул рукой, как клинком, напрочь отрубая все пути к примирению сторон.

— Прошкин на моей совести, согласен. Все остальные? Ты на меня не вешай всех собак. Тебе, капитан, никто не мешал раскрыть преступление раньше назначенного срока. Не гоношись. Я же с тобой, как мужик с мужиком разговариваю. — Михайлов примиряющим жестом протянул ему ладонь.

— Да ладно, чего там, — отмахнулся Резник, затем все-таки пожал руку Михайлову, — но она не простит. Никогда! Я ее характер знаю. Кремень! Правильный мент!

— А ты прикрой меня, скажи, что я случайно ее встретил. Позже все прояснится, но позже, когда она уже привыкнет ко мне. Сейчас ее нельзя огорчать. Ты прав, такие женщины не прощают измены. Прикроешь, капитан?

Михайлов положил руки на плечи Резнику и с силой тряхнул капитана. Резник пошатнулся, но устоял на ногах.

— Прикрою-прикрою. Мне Юмашеву жалко. Только поэтому прикрою. — Резник высвободился от рук Михайлова. — Ты правда ее любишь?

— Правда. А чего мне врать-то? — удивился Андрей Игоревич. — Гюзель — редкая женщина, такие рождаются раз в сто лет. Нет, в тысячу… Где еще я такую встречу?

— Ладно, я пошел. Мне еще Коваленко задержать надо. — Резник вытащил рацию и крикнул, по-прежнему недоверчиво разглядывая Михайлова. — Вась, разыщи Жигалова, надо ехать за Виктором Дмитриевичем. Да-да, он вместе с женой Карпова.

— Так ты прикроешь? — еще раз спросил Михайлов.

— Прикрою. Ради Юмашевой. — Резник сунул рацию за ремень. — Она ведь, как маленький ребенок. Ей противопоказаны такие эксперименты. А ты ведь экспериментировал?

— Изначально, да, — кивнул Михайлов, — и большого греха в этом не вижу. Капитан, ты бы точно так же поступил, если бы был на моем месте.

— Я никогда не буду на твоем месте! — гаркнул Резник, с ненавистью глядя на Михайлова. — И не попадайся мне больше на пути, — крикнул он, закрывая за собой металлическую дверь.

— Не попадусь, — подтвердил Михайлов, глядя на закрывшуюся дверь. — Не попадусь. Не дождешься.

* * *

Портрет президента висел как-то боком, и Юмашева осторожно коснулась рамы, выравнивая, отошла в сторону, посмотрела, нет, все-таки криво висит, и пальцем подбила раму, чтобы портрет повис точно по горизонтальной линии. Полюбовавшись на свою работу — порядок есть порядок, она присела в кресло и поерзала, устраиваясь в уютном кожаном гнезде. Погладила черные дерматиновые подлокотники, мягкие, ласковые, как котята, затем достала из сумочки маленькое зеркальце и долго рассматривала свои глаза, грустные, усталые, безжизненные.