Начальник райотдела

Андрей молча следил за ней пытливым взглядом серых внимательных глаз, он улыбался, и от его мягкой, какой-то застенчивой улыбки Юмашевой стало так плохо, что она отвернулась, пытаясь спрятаться от пытливого взгляда, отыскивая в стенах вокзала какой-либо изъян, чтобы зацепиться за него глазами. Но стены были выкрашены ровно и гладко, без каких-либо шероховатостей. Цепляться не за что. Резник слегка толкнул ее, что-то громко нашептывая, но Гюзель ничего не понимала, она силилась вникнуть в смысл слов, но слова утратили значение, мир казался опрокинутым с ног на голову, вывернутым наизнанку.

— Ты что, мать? Оглохла? — рассвирепел Резник. — Очнись!

— А-а? Что-о? Что ты сказал? — она помотала головой, пытаясь удержаться на ногах. В глазах потемнело, затем сознание исчезло, наверное, отправилось куда-то, может, за поддержкой в космос, но оно исчезло на один крохотный миг, Юмашева пошатнулась, ища руками опору. Резник подставил ей плечо, для этого ему пришлось нагнуться, и Гюзель уперлась рукой ему в шею. Под ее пальцами билось чужое сознание, лишенное романтического флера, насквозь прагматичное и рациональное.

— Слава, это все от пиццы, она была абсолютно несъедобной. Ты же знаешь мой желудок, он капризен, как и его хозяйка. Абсолютно не переносит грубую пищу. Извини, дорогой. Что ты сказал? — Юмашева убрала руки с шеи Резник, и он с облегчением выдохнул воздух.

— Надо срочно звонить в управление. Сними посты на дорогах, трассах и вокзалах. Скажи, что мы задержали группу, — он покрутил шеей, окончательно освобождаясь от крепких объятий напарницы.

— Да-да, группу. Задержали. Сейчас. — она сняла рацию с пояса и закричала, перекрывая вокзальный гул. — «Кавказ-Кавказ-Кавказ»! Я — «Эльбрус»! Снять посты! «Перехват» отменяется! Операция закончена!

Андрей легко поднялся с пола, по-прежнему молча улыбаясь. Карпов уцепился за его куртку, он медленно встал сначала на колени, с колен поднимался тоже медленно, словно тратил на подъем последние силы. Юмашева пригляделась и поняла, что он находится без сознания.

— Резник, что с ним? Наркота?

— Да нет, он со страху окочурился, с мокрушниками такое бывает. Они ведь смелые, пока с ружьем бегают, а как ему на хвост насели, сразу храбрость исчезает. Правду говорю, брат?

Резник шутливо толкнул Андрея в бок, эмоции выплескивались из него, как выплескивается колодезная вода из переполненного ведра. Андрей смотрел на Юмашеву, пытаясь встретиться с ней взглядом, но она не видела его, не то, чтобы не замечала, она просто отбросила его со своей дороги, как ненужный камень, мешающий пройти. Андрей почувствовал, что Гюзель отгородилась от него, покрылась щетиной, оделась в невидимый панцирь, и он вздохнул, и больше не смотрел на нее, и не пытался отыскать взглядом ее глаза, понимая, что все бесполезно, она не видит и не помнит его.

Гюзель и впрямь забыла, кто Этот Андрей. Она забыла его в тот момент, когда на миг утратила способность мыслить и чувствовать, когда беспомощно искала руками опору, и сейчас она помнила только своего Андрея, любимого, родного, того, кому она доверяла, и кого не ожидала встретить при задержании членов банды на развилке их тернистого преступного пути. Наверное, сознание человека избирательно, оно покидает человека в тот момент, когда он не в состоянии осознать всю бездну отчаяния, и сознание медленно вбирает в себя остатки воспоминаний, как ил или болотную тину, чтобы спасти человека от безумия. Сейчас Гюзель могла работать, могла комбинировать ситуации, рассчитывать ходы, не оглядываясь назад, она шла вперед и только вперед, ни о чем не задумываясь, забыв прошедшую жизнь, забыв о своей любви и надеждах на женское счастье. Она не оставила себе никаких надежд, она стремилась наверх, стиснув зубы; так идут в последнюю атаку смертники, идут в бой в последний раз, поддерживаемые сзади смертельным огнем заградотрядов.

* * *

Резник с силой рванул наручники, с хрустом выворачивая суставы.

— Э-э, брат, осторожнее, — сказал Михайлов, протягивая скованные руки Резнику, — осторожно на поворотах.

Капитан со злостью повернул ключ, послышалось металлическое чавканье, и наручники отвалились, как упившиеся кровью пиявки. Михайлов с наслаждением потер покрасневшую и вспухшую кожу на запястьях.

— Капитан, мне нужно поговорить с тобой наедине. — сказал он, разглядывая руки.

Резник недоуменно воззрился на него, они были вдвоем в комнате для следователей, несколько колченогих стульев, неказистый стол, деревянная обшарпанная лавка свидетельствовали о трудоемкости процесса дознания.

— Хочу спросить тебя, капитан, — Михайлов немного помолчал, затем подавил легкий вздох и добавил: — Как ты думаешь, она меня простит?

— Нет! Никогда! Ты же с самого начала «вел» ее?