Начало православной публицистики:Библия, апологеты, византийцы

Когда же домашние дела устроились по его замыслу и как; не ожидали неверные, которые не знали его, тогда замыслил он в уме нечто большее и возвышеннейшее. Другие смотрят только у себя под ногами, рассчитывают, как; бы свое только было в безопасности (если это истинная безопасность), далее же не оглядываются и не могут выдумать или привести в исполнение ничего великого и смелого. Но он, хотя во всем другом соблюдал умеренность, в этом же не знал умеренности, напротив того, высоко подняв голову и осматриваясь окрест душевным взором, объемлет всю вселенную, куда только донеслось спасительное слово. Примечая же, что великое наследие Бога, собранное Его учениями, законами и страданиями, род избранный, царственное священство (1 Петр. 2, 9), приведено в плохое состояние, увлечено в тысячи мнений и заблуждений, и виноград, перенесенный и пересаженный из Египта — этого безбожного и темного неведения, достигший красоты и необъятного величия, так что покрыл всю землю, распростерся выше гор и кедров, — этот самый виноград поврежден лукавым и диким вепрем — диаволом (Пс. 79, 9— 14), — замечая это, Василий не признает достаточным в безмолвии оплакивать бедствие и к Богу только воздевать руки, у Него искать прекращения обступивших зол, а самому между тем почивать, напротив того, он вменяет себе в обязанность и лично привнести что-то и оказать какую-нибудь помощь. Ибо что горестнее этого бедствия? И о чем более нужно заботиться взирающему ввысь? Когда один делает хорошо или плохо, это ничего не предвещает для целого общества. Когда целое в хорошем или плохом положении, тогда по необходимости и каждый член общества приходит в подобное же состояние. Это-то представлял и имел в виду и этот попечитель и собиратель общего блага. И поскольку, как думает Соломон заодно с самой истиной, зависть — гниль для костей (Притч. 14, 30), и беззаботный бывает благодушен, а сострадательный — скорбен, неотступные помыслы сушат его сердце, то Василий приходил в содрогание, скорбел, поражался, был в положении то Ионы, то Давида, скорбел душой, не давал ни сна очам, ни дремания векам (Пс. 131, 4), заботами изнурял остатки плоти, пока не находил уврачевания злу. Он ищет Божией или человеческой помощи, только бы остановить общий пожар и рассеять обступившую нас тьму.

И так; изобретает следующее одно весьма спасительное средство. Сколько мог, углубившись в себя самого и затворившись с Духом, напрягает все силы человеческого разума, перечитывает все глубины Писания и учение благочестия передает в письменах. Делает возражение еретикам, борется и спорит с ними, отражает их чрезмерную наглость и тех, которые были под руками, низлагает вблизи разящим оружием уст, а тех, которые находились вдали, поражает стрелами письмен, не менее достойных уважения, как и начертания на скрижалях, потому что изображают законы не одному иудейскому, малочисленному народу, не о пище и питии, не о жертвах, установленных на время, не о телесных очищениях, но всем родам, всем частям вселенной, о слове истины, которым приобретает спасение.

Но было у него и другое средство. Поскольку как дело без слова, так и слово без исполнения одинаково несовершенны, то он присовокупляет к слову и силу самых дел. К одним идет сам, к другим посылает, иных зовет к себе, дает советы, обличает, запрещает (2 Тим. 4, 2), угрожает, укоряет, защищает народы, города, отдельных людей, придумывает все виды спасения, всех врачует. Этот второй Веселиил, архитектор Божией скинии (Исх. 31, 1, 2), употребляет в дело всякое вещество и искусство, все сплетает вместе, чтобы составилось изящество и стройность единой Красоты. Нужно ли уже говорить о другом чем?