Над нами миллион высоты

В низинах подо мхом, как мокрая соль, чавкал снег. На первом же еловом выворотне Дым присел отдохнуть. Отдышался, обтер лицо и виновато посмотрел на Смири­на. Потом пошли дальше. Дым присаживался все чаще и чаще. И наконец как сел, так и прикипел.

Смирин был готов к этому. Взял командира на спину и понес. Дым то молчал, то постанывал и все просился по­сидеть, отдохнуть. Кого уж он имел в виду — себя или Смирина? Смирин подбадривал его и шагал, шагал... Так и не заметил, когда лес заткался синевой сумерек.

Вдруг где-то позади эалаяли собаки. Дым свистнул соловьем-разбойником, и два громадных серых волкодава выскочили из леса. За ними показался человек с ружьем. Лесник!

Познакомились, разговорились, и лесник повел их к себе.

— Алена, жарь колбасу,— крикнул лесник, поднима­ясь на крыльцо хаты.— У нас сегодня гости...

Зажгли лампу. Хозяйка захлопотала, не зная, где их посадить, чем угощать. На припечке под таганком разго­релись щепки, на сковороде зашипело сало.

Лесник принес из сеней граненую бутыль.

— Садитесь за стол, дорогие товарищи. Подсилкуемся, а потом будем думать, что делать дальше.

Ужин затянулся. Дети спали, на лавке дремала хозяй­ка, а разговорам все не было конца. Рассказывал Дым:

— Десятого июля сорок первого года мы шестеркой прикрывали группу бомбардировщиков — они бомбили пе­реправы через Буг под самым Брестом. Повредили желез­нодорожный мост, разнесли в щепки несколько переправ, а мы кружились над ними. Бомбардировщики легли на обратный курс, и мы, известно, следом. Наш ведущий уви­дел звено немецких истребителей. Держались в стороне, к нам не приближались. Думаем: что такое о немцами? Да долго думать не пришлось. Минут черев пятнадцать на нас из-под солнца свалилась восьмерка "мессершмиттов". Все сплелись в клубок. Я сбил одного "мессера", вто­рого поджег и брал в прицел третьего. Тут-то по плоскос­ти моего самолета и ударили трассы. Что-то затрещало, самолет дал крен, а там и вообще свалился. Я открыл фо­нарь и выпрыгнул. Прыгал затяжным, чтоб поскорей очутиться на земле. И все равно: только парашют раскрылся, на меня спикировала пара "мессеров". Пушки бьют, пуле­меты: решили, гады, расстрелять меня в воздухе. Один раз задело плечо, а тут и земля. В болото упал, между коч­ками. А фашисты не уходят: палят и палят с пикирова­ния. Осколком меня в бедро достали и, видать, думали, что все, убит. Походили еще на бреющем и улетели. Сколько я лежал в том болоте — не знаю. Наконец слышу шаги. Выхватил пистолет.

— Тут он! — слышу девчоночий голос.

Раздвинулись кусты — девчонка, девушка. Глаза, как плошки. На пистолет ноль внимания, бросилась ко мне:

— Ты же ранен!.. Дед Мирон! Сюда!

— Где немцы? — спрашиваю.

— Там,— махнула рукой.

С ходу скинула блузку, разорвала ее, перевязала раны. Перетащила меня на сухое остожье. А к вечеру забрала в школу — она там, Полина, учительствовала. Всю ночь что-то парила-жарила, готовилась в дорогу. Чуть свет вы­ехали из деревни. Пять дней лесными дорогами тащи­лись — все на восток, на восток. Полина и кормила, и по­ила меня, как маленького. Где-то под Гомелем уже в лесу встретили полевой госпиталь. Помню, обнял я Полину здоровой рукой, спасибо сказал и еще сказал, что после войны приеду. Она улыбнулась: буду, мол, ждать. И получи­лось так, что в сорок четвертом воевал я на 1-м Белорус­ском фронте и попал в ту деревню. Полина, раненая, толь­ко пришла из партизанского отряда. Рука у нее была на перевязи. В последнем бою досталось... Положил ее в гос­питаль и вернулся в часть. Мы переписывались, а едва кончилась война, я снова поехал к ней. В полк уже вер­нулся вместе с Полиной...

— Славные у нас девчата,— сказал лесник и глянул в окно на звездное небо.— Пора собираться...

— Мы готовы,— встал со скамьи Смирин.

— Парашюты ваши я найду и привезу опосля. Не про­падут...

Вышли на темное крыльцо, Смирин перенес Дыма на подводу, положил под ногу побольше сена. Оглянулись еще раз на гостеприимную хату и поехали. Над головой про­плывали темные верхушки деревьев, поскрипывали колеса, отфыркивался конь.

Когда выбрались на шоссе, Смирин остановил первую же машину. Долго торговался с лесником, который не хо­тел отдавать Дыма:

— Что эти машины! Я на своем кореннике вмиг достав­лю на аэродром...

17

Макаров повесил в шкаф шинель Смирина, в которой приехал с полетов, снял полевую форму. Надел новый мун­дир с золотыми погонами. Шею немного давил галстук — впервые сегодня завязал. В другой раз простоял бы час перед зеркалом, чтобы подогнать толком, но сейчас было не до этого. Посмотрел на настольные часы, на радиоприемник, вздохнул и вышел на улицу: его ждал дежурный по полку.

— Думал, опоздаешь,— встретил дежурный.

Макаров тронул повязку у него на рукаве:

— Пошли.

— Все нормально, никаких происшествий,— говорил старший лейтенант, проходя за Макаровым в дежурку.

Вместе все осмотрели, что полагается осматривать при сдаче дежурства, пересчитали, что пересчитывается каж­дый день, провели развод караулов, и красная повязка с белой надписью перекочевала на рукав Макарова.

— Порядок,— вздохнул бывший дежурный.