Над пропастью

Легковая машина, спокойный и деловитый директор турбазы, в практике которого это явно не первый и не самый страшный несчастный случай,— последняя реальность, которую еще воспринимал обессилевший раненый. После этого он окончательно впал в беспамятство и очнулся уже на операционном столе, когда снимали присохшие бинты. Ослепляющий свет десятка ламп кружился над ним, или то кружилась его голова. Не испытывая боли, он тем не менее чувствовал все, что делали врачи: в одном месте зашивали, в другом разрезали и выдавливали из-под кожи сгустки крови. Из операционной его отвезли в больничную палату, где он скоро забылся.

Морозов проснулся от нестерпимого естественного желания. Он открыл глаза и увидел Машу, сидящую у его постели. Она выглядела озабоченной, но, поймав его взгляд, оживилась.

– Как ты себя чувствуешь?

Глядя в ее глаза, полные любви и сострадания, Иван скорее догадался, нежели вспомнил, что он — больной, а она — сиделка.

– Хорошо,— ответил он, поморщась.

– Болит?

– Нет...

Он попытался встать, но лишь слегка приподнял голову и уронил опять на подушку. Обессиленный и униженный, он признался:

– Хочу в туалет.

Уточнив, по-какому, Маша подала ему стеклянную банку и, чтобы не смущать его, вышла на несколько минут за дверь (в следующий раз он хоть и с трудом, но добрался все же до туалета).

Потом она кормила его с ложки, как маленького ребенка. Он покорно проглатывал теплую золотистую жидкость, оказавшуюся вкусным бульоном из домашней курицы: он такой ел только в деревне.

– Как же ты меня разыскала? — спросил он с нескрываемым удивлением, так как не помнил, спрашивал ли ее об этом.

– Я вспомнила, как ты высказывал желание отправиться в горы баранов пасти. Кроме того, ты показывал мне карту и место, где спрятал лишние десять банок тушенки. А поскольку у вас, у Морозовых, жадность в крови, ты не мог обойти это место стороной.

– Я не жадный, я бережливый,— поправил ее Иван, улыбнувшись. — Не пропадать же добру! (О спрятанной тушенке он вспомнил только сейчас: просто чудо, что они встретились! Только, вероятнее всего, никакого чуда не было, и ее направил по его следу директор турбазы, что впоследствии и подтвердилось.)

Его слабый голос и жалкое подобие улыбки на обескровленном лице заставили Машу мягко, но настойчиво пресечь дальнейшие разговоры.

Потом его сморила усталость, и он погрузился в глубокий, оздоравливающий сон.

3

Больной быстро шел на поправку. Первое время он наблюдал за собой как бы со стороны, прислушивался к себе: не случилось ли что-нибудь с его ученой головой после того, как он ударился ею о каменный выступ? Но не замечал никаких отклонений. Лишь однажды, когда он поцапался с больными, не давшими ему досмотреть «Новости» по единственному на все отделение телевизору и переключившими на «мыльную оперу», у него разболелась голова. Но такое с ним могло случиться и тогда, когда он был совершенно здоров. После этого случая он больше не ходил смотреть телевизор. Маша хотела в утешение купить ему персональный, но передумала, справедливо полагая, что отрицательные эмоции не на пользу его здоровью и самочувствию.

Лечение Морозова, а также отдельная палата в лучшей алма-атинской больнице, которую он делил с Машей, и особое питание оплачивались наличными. Возможно, поэтому его не торопились выписывать под наблюдение участкового врача и держали в стационаре до полного излечения.

Наконец сняли бинт (швы сняли еще раньше). Разрешили принять душ, вымыть остриженную налысо голову, которую с правой стороны, выше лба, пересекал длинный шрам, измазанный зеленкой. С левой стороны, также в месте, где росли волосы, виднелся маленький шрамик от разреза, через который удаляли гематому. (От царапин и ссадин не осталось и следа.) В день выписки ему вернули одежду, в которой его доставили в больницу. В ней преобладал бурый цвет — цвет засохшей крови. Он из какого-то суеверного чувства не стал ее выбрасывать и впоследствии сжег.

– Куда теперь? — спросила его Маша.

– Я в горы, а ты не знаю. Наверное, домой.

– Куда ты, туда и я.

– Я буду баранов пасти, а ты что будешь делать? Объяснять мне, что я неправильно живу?

Она побледнела, неприятно пораженная его бесчувственным тоном — как при недавнем расставании.

– Насчет гор ты это серьезно? После всего, что случилось...

– Ты же сама говорила, что я псих. Но не такой, чтобы еще и тебя тащить за собой. Знаешь, что сделает твой папа, когда узнает, где ты и с кем ты? Он меня застрелит из спортивной винтовки и будет совершенно прав. Родители небось ругали?

Маша молчала, подавленная его упреками и внезапным отчуждением.

Из больницы отправились к инструктору, у которого в доме жила Долли и находились их вещи. Морозов переупаковал свой рюкзак, докупил кое-что из снаряжения и, закончив сборы, поехал на автовокзал покупать билет. Маша, как обычно, увязалась за ним, невзирая на его протест (он не хотел, чтобы она узнала его новый маршрут). На улице, где его не слышал хозяин, и так уже косо глядящий на него, он попытался прикрикнуть на нее:

– Не ходи за мной.