Над Самарой звонят колокола

«Тогда все же счастливо домой воротились старанием умнейшего оренбургского губернатора Ивана Ивановича Неплюева. Как жаль, что в крае, охваченном волнением, теперь в губернаторах стоит не он… Ежели налетят лихие людишки самозваного ли воровского царя, подлинного ли Петра Федоровича, спросить будет не с кого. Порастащат, порушат все, что собирал сыновьям и внукам в наследство для жизни в этом мире».

Вспомнил о сыновьях, о внуке Тимошке – тяжкая истома подкатилась к старому сердцу. Из Петербурга от старшего сына Алексея днями вот пришло письмо – справляется о здоровий его, Данилы, да матушки своей Дарьи и спрашивает, послушен ли дедовой воле непоседа Тимошенька.

«Где он теперь, мой неоперенный соколик? Жив ли? А может, головушку уж сложил под какой крепостью поганой, добывая себе славу ради красавицы казачки… Надо же, так полонила Тимошино сердечко! Аки ведьма неотвязчивая приворожила…» Данила хотел было бранить казачку Устинью, но язык не слушался, сердце протестовало, разум не давал бранных слов. Да ведь и сам он, Данила, в такие же лета повстречав свою белую лебедушку Дарью, вот тако же до беспамятства полюбил. Смешно вспомнить, первые три ночи в бурьяне против их двора спал, лишь бы поутру возможно раньше увидеть, как она сбегает с крыльца к большой кади черпать воду, а длинные русые косы по спине тяжелыми змейками вытягиваются…

Данила не заметил, как сел на незапряженные сани с задранными оглоблями. Сидел, до головной боли думал: что отписать Алексею? А может, утаить до поры до времени, что пропал, уйдя из-под дедовой воли, Тимоша? Господь даст, и уцелеет внук в этакой кутерьме. И от Панфила что-то давно вестей нет. Писал с полгода тому, что по делам государевой службы едет за границу, в Англию да еще в какую-то иноземщину.

Поскрипывая валенками, тяжело подковылял хромоногий и сутулый Герасим, опустился рядом с хозяином, сняв рукавицы, покашлял в кулак.

– Коней накормил? – лишь бы не молчать, спросил Данила.

– Допрежь шебя, Данилушка, вшю шкотину вычиштил и накормил. – Герасим не обиделся на зряшный вопрос хозяина. – Вше о Тимоше дума твоя, караванный штаршина?

– О нем, брат Герасим. Обернуться бы теперь серым соколом, слетать бы да с выси небесной поглядеть, где он, не пораненный ли на снегу лежит, капли крови теряя…

Герасим пошмыгал носом, шепелявя, стал утешать Данилу:

– Не кручинься так, караванный старшина. Тимоша горяч, нравом в тебя, но и тако ж рассудителен, очертя голову не сунется, пустую похвальбу выказывая. Теперь ничего не поделаешь – вылетел из гнезда, свою жизнь начал… Хозяюшка к обеду кликать послала, они с моей Степанидой стол уже накрыли.

– Да как воротится твой Гришатка от Волги с водой, так и сядем, – отозвался Данила.

Гришатка – единственный сын Герасима и тайный баловень караванного старшины. Рано выпроводив сыновей в Петербург учиться, а потом и служить там, Данила перенес любовь на внука Тимошу да на Гришатку, которые и росли-то вместе, словно два брата. Любил, но не баловал беспечно, работать заставлял обоих сызмальства. Долгими зимними вечерами книги им читал, грамоте обучал и не один уже раз пересказывал все мелочи хождения с караваном в Хиву, особенно про ночное нападение разбойной ватаги Кара Албасты и междоусобные сражения хивинцев. Брал отроков с собой и на Яик, когда получил весть от Маркела Опоркина, что старые друзья Демьян Погорский и Григорий Кононов, простыв осенью на Яике, слегли в постель. И не отходили от немощных, пока им не закрыли глаза, а потом крестники Тимоша и Гришатка навеки простились со своими крестными отцами последней горстью земли: в свое время Демьян крестил у Данилы внука, а два года спустя Григорий Кононов крестил первенца у Герасима, упросив дать ему свое имя как наследство от старого казака.

На поминках Григория и Демьяна казаки пели старинные яицкие песни про Яик, про давние былые сражения на Утве-реке, о лихих походах казаков в хорезмские земли с отважным атаманом Нечаем… От покойных по завещанию перешли к крестникам казацкие сабли в черных деревянных ножнах. Они и теперь, вот уж столько лет, висят в горнице на почетном месте.

…За раскрытыми воротами послышалось уверенное понукание, на подворье въехали сани. С передка спрыгнул отрок лет пятнадцати, деловито провел коня за узду к крыльцу, сдал назад, чтобы бочка с волжской водой встала ближе к ступенькам – удобнее перетаскать воду бадейками в теплые сенцы. Распряг коня и увел его в конюшню. Воротился, поднял оглобли вверх – избави бог, чтоб кто не запнулся о те оглобли, – снес на конюшню сбрую, осмотрелся. Кажись, полный порядок.

Данила и Герасим, улыбаясь, переглянулись: ишь какой рачительный хозяин вырос! Будто свое подворье оглядывает: нет ли в чем упущения?