Над Самарой звонят колокола

«Да оно ему и в самом деле будто свое стало, – подумал Герасим, в душе радуясь за сына. – Ему-то не достанется смолоду тяжкая доля бурлачить, добывая себе хлеб проклятой бичевой… У караванного старшины не обленишься от беспечной жизни, но и разут-раздет не будешь. И лишняя копейка к празднику всегда в кармане есть на сладости. А чего еще надо для нашего брата, который лишен своей земли и крова над головой?»

– Спаси бог тебя, Гришатка, за работу со старанием, – сказал Данила. – Не притомился?

– Да ничуть! – весело отозвался Гришатка, сверкая белыми зубами. А волосы на висках под шапкой взмокли! – На Волге ребятишки на санках с горы катались, а меня завидев, так наперебой рвали бадью зачерпнуть воды из проруби. С собой кататься звали…

– А вот отобедаем, и беги, порезвись до вечерней службы. Ну, идемте к столу. Наши хозяюшки, поди, заждались.

Гришатка озорно заулыбался. На немой вопрос Герасима пояснил, что днями довелось ему видеть и слышать, как протопоп Андрей бранил Буяна Иваныча, отчего тот не ходит в церковь к вечерней службе.

– И что же Тимофей Чабаев на то молвил протопопу? – удивился Данила, хотя и знал озорной нрав купца Чабаева.

– А Буян Иваныч отмолвился, что повадиться к вечерне – все едино что к харчевне: ныне свеча, да завтра свеча, ан шуба-то и с плеча!

Данила усмехнулся:

– Ишь, бережлив в копейках на свечи, а в кабаке иной раз не один рубль с бражниками пропьет. Ну, на то и Бог ему судья…

Только поднялись с саней, отряхнули с полушубков прилипшие объедки сена, как за воротами, перестав скрипеть полозьями, остановились чьи-то сани.

– Кого-то гошподь в гошти к нам пошлал, – прошепелявил Герасим. – Гришатка, выглянь, кто там?

Гришатка побежал к калитке, распахнул ее: в санях, поверх набросанного заиндевелого сена – издалека, стало быть, приезжие – сидела укутанная пуховой шалью женщина, обложенная по бокам и в ногах круглыми увесистыми узлами и плетеными коробами. Под узлами просматривалась зеленая крышка окованного сундука. На передке, возле сутулого возницы, неподвижным пенечком сидел отрок в черном тулупчике. От лошади клубами шел пар.

«Загнали коня. Чудом не пал на дороге. Кто ж это?» – соображал Данила, через калитку разглядывая женщину и отрока лет десяти-двенадцати.

Женщина откинула с головы пуховую шаль, глянула через калитку на подворье, увидела у крыльца Данилу, рядом с ним работника, улыбнулась какой-то радостной и в то же время извиняющейся улыбкой.

– Вот так гостья к нам! – хлопнул себя по бокам обрадованный Данила. – Аннушка! Да какими судьбами у нас? – Данила поспешил встретить двоюродную сестру Дарьи – Анну, выданную замуж за бывшего переводчика при губернаторе Неплюеве Матвея Арапова.

Возница, приказчик у Матвея Арапова, сумрачный и неразговорчивый, с черным, словно обмороженным лицом, помог хозяйке выбраться из саней, потом поднял и легко перенес на снег у дороги молодого барчука, так же молча выгрузил узлы и сундук. Подошедшему к ним Даниле молча и без особого почтения поклонился.

– Ты езжай, голубчик Савелий, как тебе батюшка Матвей Михайлович наказывал. – Анна сунула ему в руку три или четыре рубля серебром, тот бережно упрятал деньги за пазуху, повалился в сани, чмокнул на лошадь и покатил по Большой улице, потом пропал за дворовыми постройками, проулком развернув влево.

– Данилушка, вот я, как есть, с чадом и со скарбом, незваной гостьей под вашу крышу, – проговорила Анна, а в глазах показались слезы.

– Неужто… погорели? – было первое, что пришло на ум огорченному Даниле. Он бережно взял свояченицу за локоть, племянника – за руку и повел в дом. Герасим и Гришатка похватали по два узла, а потом и сундук втащили в сенцы.

Отобедали. Герасим увел своих в боковую комнату, чтобы не мешать беседе родственников. Данила усадил Анну рядом с хлопотливой, вновь ожившей Дарьюшкой – хандрила Дарья последние дни, жаловалась на тупую боль в боку, все тянуло ее полежать в постели.

– Ну, сказывай, Аннушка, что там у вас приключилось? – спросил Данила у свояченицы, а сам с невольной тревогой поглядывал на прежде красивое, а теперь поблекшее и как-то вдруг враз изморщинившееся лицо супруги.

«Эх, годы, годы… Давно ли ты, лебедушка моя, неслышно порхала по горнице, смехом, будто настоенным хмелем, обволакивала сердце, так что и в очах темнело от желания прижать к груди крепко-крепко… А может, по Тимоше да по сыновьям сохнет материнское сердце? Вырастила, радоваться бы их счастью, а они неведомо где топчут по земле свои житейские тропки…»

– Приключилась у нас, Данила, общая беда – бунт мужицкий.

– Неужто? Как, и у вас, в глухих местах? – Данила был немало тем поражен: ну ладно – в городах, по крепостям, но чтоб в деревеньках малых…