Над Волгой

— Ничего. Кончил, — мрачно ответил Горюнов, сел за парту и искоса поглядел на Володю.

Теперь к столу вышел Коля Зорин. Постоял, откашлялся и спокойно сказал:

— Доклад не имеет никакого отношения к делу.

— Как — не имеет? — словно ужаленный, воскликнул Юрий.

И вдруг в ответ поднялись крики:

— Не имеет! Доклад ни при чем.

— Новиков не для себя одного готовил доклад!

— Нечего оскорблять понапрасну!

— А другие не удирали с уроков?

— Нечего одного Новикова винить! Все виноваты!

— Все!

Дело приняло неожиданный оборот. Ребята стали на сторону Новикова. Почему? Как могло это случиться? Разве Юрий не доказал им, как дважды два — четыре, что Володя — прогульщик? Они спорят против фактов.

Юрий растерялся:

— Тогда… если так… предлагаю передать вопрос на комитет. Там разберут, кто прав: вы или я.

— Погодите! — вдруг вмешался Андрей Андреевич. Он поднял руку и медленно провел ладонями от висков к затылку. — Погодите, ребята.

Все сразу замолчали, а Юрий с облегчением подумал: «Ну и пусть решают, как хотят. В конце концов, какое мне дело?»

Он уже и сам был не рад, что затеял эту историю.

— Кто скажет, что Володя поступил хорошо? — спросил Андрей Андреевич. — Кто скажет, что Новиков невиновен в том, что убежал с уроков? Нехорошо. Не по-комсомольски. Володя, ты признаешь свою вину?

— Да, — ответил Володя.

— Вот-вот! Сам признает. А я о чем говорил?.. — обрадованно подхватил Юрий.

— Ты погоди, Юрий, — сдержанно прервал его Андрей Андреевич.

— Ребята, почему же вы, комсомольцы, защищаете товарища, если он виноват?

Молчание.

«Попались? Так вам и надо! — ликовал в душе Юрий, которого чуть было не сбил с толку общий отпор. — Что ни говори, Андрей Андреевич — замечательный классный руководитель! Раз, два — все рассудил».

— И ты, Юрий, не понимаешь, почему ребята взяли под защиту Володю? — неожиданно спросил Андрей Андреевич.

— Нет. Откуда я знаю? — смутился Юрий. — Они всегда горой за виновного…

— Едва ли, — возразил Андрей Андреевич. — А хочешь, Юрий, я тебе объясню? Дело в том, что ты всех обидел, связав вину Володи с его докладом о музыке. Не только Володю — всех. Понятно тебе? Критиковать надо за то, в чем человек виноват. А ты и хорошее и плохое свалил в одну кучу.

— Правильно! Правильно! Верно! — закричали ребята.

Солнце, запутавшееся в ветвях тополя за окном, вдруг побежало по классу золотыми лучами. Кирилл Озеров, жмурясь от света, с упреком сказал:

— Эх ты, Володька! Не ушел бы на Волгу, и разговору бы не было!

— А обманул Гликерию Павловну? Об этом забыли? — упрямо напомнил Юрий.

— И мы не забыли, и Володя все понял, — возразил Андрей Андреевич. — Итак, ребята, вопрос ясен. Мы не будем передавать его на комитет — разобрались сами.

— Андрей Андреевич! Вы нарушаете демократию! — запальчиво воскликнул Юрий.

— Нет. Я вношу предложение.

— Не передавать! — хором подхватили ребята.

Юрий вытер влажный от волнения лоб. Сегодня почва ускользала у него из-под ног: то он чувствовал себя твердым и правым, то колебался, то опять оживал, и вот вышел кругом виноватым.

«А все из-за Володьки. Но погоди радоваться, Новиков! Все равно — я был всегда впереди тебя, впереди и останусь».

— Переходим ко второму вопросу, — объявил Юрий. При создавшемся положении вещей только второй вопрос мог спасти его авторитет. — Скоро экзамены. О подготовке к экзаменам…

СКУЧНО ЖИТЬ ЕЛИЗАВЕТЕ ГАВРИЛОВНЕ

Елизавета Гавриловна кормила отца обедом. Он сидел за кухонным столом и, не торопясь, ел гречневую кашу, а она, сложив на груди руки, молча стояла у плиты.

Старик одряхлел. Его седые волосы за последний год совсем поредели, борода торчит жидким клинышком.

И одежонка у отца обветшала, на пиджаке порван карман.

Отец кончил есть, вытер ладонью рот и усы и свернул цигарку:

— Ну спасибо. Покурю да пойду. Унести ноги, пока твой не вернулся с завода.

— Снова за старое? — гневно спросила Елизавета Гавриловна. — Зря вы, папаша, к Василию Петровичу придираетесь! — быстро, с досадой заговорила она. — Чем он обидел вас? Вы от него за всю жизнь слова дурного не слышали.

— Дурного не слышал, да и хорошего не запомнил.

Это верно. Василий Петрович ни разу прямо не сказал, что близкие отношения с тестем, старым, иной раз пьяненьким ночным сторожем из-за Волги, ему не по сердцу. Но он так тягостно умолкал, когда старику случалось к ним заглянуть, что отбил у Елизаветы Гавриловны охоту часто звать отца в гости. Старик тоже хорош! Любишь дочь — с немилым зятем мирись. Он — нет. Наглядится, пока в гостях посидит, и, как репей, прицепится к дочери с колючими, едкими насмешками.

— Твой Василий Петрович оттого на людей косится, словно на пятницу середа, что в голове у него реденько засеяно. Лицом-то он сокол, да умом тетерев.

— Зря вы, папаша, зря… — противится Елизавета Гавриловна.

Старик тряхнет жиденькой седой бороденкой и еще злее отрежет:

— Смирна ты, Лизавета! Смирен пень, да что в нем?

Встречи с отцом не раз стоили Елизавете Гавриловне тайных слез.

— Дайте починю карман, — хмуро сказала она.