Надсада

– Первой рюмкой я хотел бы помянуть нашего отца Степана Афанасьевича – царствие ему небесное. В свои тридцать лет я теперь хорошо понимаю, насколько он был прав, когда ругал нас за наши глупости. Но его наука не пропала даром, и мы все стоим на своих ногах.

– А за Санечку?.. – взвыла вдруг Татьяна. – Санечки-то и нетути-и-и-и… Слег раньше времени в могилку-та…

– Мама, – остановила ее дочь. – Саню мы тоже помянем. Татьяна так же мгновенно успокоилась, как и взвыла, и ворчливо прибавила:

– Вечно вы оборвете мать. Старая стала, дак можно изгаляться.

– Никто над тобой не изгаляется. Давайте выпьем.

Младший Белов первым поставил пустую рюмку на стол. Следом чуть пригубили горькой женщины.

Потом еще выпили. За Саню, за мать, за родню. За всех.

– Так что же у тебя все-таки произошло такое особенное? – полюбопытствовала Люба.

– Особенное не особенное, а перемены в моей жизни наметились.

– Какие же?

– Каки? – подала голос и мать.

– Теперь я вместо Володьки буду руководить его производством, – огорошил женщин.

– Да что ты, осподи?.. – ахнула старая Татьяна.

– Ну-ну, братец, давай уж по порядку, – попросила и Люба.

– Приметил я, что в последние месяцы наш Владимир Степанович как бы сам не свой. Задумчивый, не скандалит с народом, приказал всем ветеранам дровишек подвезти, побывал в школе, детском саду, интересовался жизнью, делами, а там у меня давние связи – женщины мне о его посещении и рассказали.

– Че эт тако с им сделалось-та, не занедужил ли? – обеспокоилась Татьяна.

– Скорей наоборот – выздоравливать начал, – скользнула по губам младшего характерная беловская усмешка.

– Ты говори, да не наговаривай на брата…

– Да уж не наговариваю, а излагаю суть вопроса. В общем, какие-то поездки у него предстоят, причем, как сказал Володька, длительные поездки, а на время их он весь бизнес передает под мое начало. Буду я здесь самым главным начальником.

– Ой, люшеньки-и-и-и…

Молодость сказывалась в младшем Белове. Он гордо смотрел на женщин, ожидая дальнейших расспросов, хотя говорить было уже не о чем.

– А справишься? – сомневалась сестра. – Не рано ли голову стал задирать?

– «Дело ты знаешь, знаешь людей, производство, вот и вникай» – это слова самого Володьки, – торжественно закончил Виктор. – С завтрашнего дня и начинаю вникать.

«И в самом деле новости. Надо бы поговорить с Володей», – решила про себя Люба.

Намерение свое не стала откладывать в долгий ящик, а в тот же день, оставив сына на попечение матери, на подаренном некогда отцом жигуленке отправилась в контору брата, где, она знала, тот проводил свою еженедельную планерку.

Ее отношения с Владимиром, после смерти отца, остались ровными: наметившееся отчуждение своего развития не получило и каждый из них остался при своем. Встречались, справлялись о здоровье близких, толковали о том и о сем и не более того. Но потребность друг в друге не пропадала, и оба это хорошо чувствовали: Любовь Степановна не могла не уважать брата за силу чисто беловского характера и умение поставить собственное дело; Владимир Степанович не мог не уважать в сестре ее независимый нрав и способность высказать в глаза кому бы то ни было все, что она думает о человеке. К тому же сестра успела проявить себя как прекрасный врач и по значимости собственной фигуры была одна из первых людей Присаянского района.

Владимир был рад приезду сестры, ведь она была, как он надеялся, единственным человеком, способным и выслушать, и пожалеть, и не осудить. Так оно и было.

– Больше всего мне жаль бездарно прожитых с Мариной почти двадцать лет, – говорил Белов.

– Почему же бездарно? – возражала Люба. – Ты – работал, поднял свое дело, она тебе в том не мешала. У тебя все эти годы был угол, где ты мог отдохнуть, собраться с мыслями. Ко всему прочему ты – человек сложный, склонный к крайностям, в отношениях с людьми – неровный, хотя вместе с тем – целеустремленный, организованный, хорошо представляющий, что тебе надо в этой жизни. Прожить с таким целых двадцать лет – это, знаешь, терпения требует великого. По-настоящему-то ее надо пожалеть, а не тебя. Но если уж вошла в твою жизнь другая женщина, то и это надо принять как Божью данность. Я, Володя, в церковь не хожу, но в некое высшее предначертание судьбы – верю. Может, когда-нибудь и в церковь пойду.

– Знаешь, Люба, я в последнее время все думаю: а не построить ли мне в самом деле церковь? Небольшую и непременно в Ануфриеве? – признался в сокровенном.

– И – построй. Только такое должно проистекать из самой глубины души, тогда и люди поверят, что ты это делаешь для них, а не для себя.

– Вот ты все о людях и о людях. А нужна ли им церковь? – в сердцах возразил сестре. – Они чаще ходят в магазин за водкой…

– Построишь, и меньше станут ходить в магазин. И это уже будет победа. Твоя собственная победа: над самим собой и своими сомнениями, над разрухой в душах людей, над обстоятельствами, над всеобщими пьянством, раздраем в семьях, убожеством человеческих интересов. Да мало ли над чем.