Надсада

– Особенная – как не быть особенной, – с готовностью отозвалась Татьяна. – По старинному образцу кладена. Русская. А теплая она завсегда – так уж сотворена печником Хоменкиным – царствие ему небесное. Энто вот приступец, куда ставили зажженную лучину, а дым выходил в энтот вот крохотный дымоходец. Зимними вечерами пряли пряжу, вязали варежки, носки и друго. Песни пели.

– Читал я об этом.

– Читаное – энто чужое, а я вот сама вживу пряла при лучине-то. Вся молодость моя прошла при лучине. Ой, люшеньки-и-и-и…

На столе в объемистых чашках стояли молодая круглая картошка со сметаной, крупно нарезанное сало, холодец, помидоры, малосольные огурцы, собственной выпечки хлеб и прочая, свойственная этим местам, снедь.

Молодой архитектор ел с завидным аппетитом, по ходу подхваливая то, что собирался отправить в рот, чем особенно польстил старухе.

– Ешь-ешь, болезный, – придвигала к нему то одно, то другое.

«Хм, болезный… – отметил про себя Владимир. – Что-то новенькое появилось в лексиконе матери. Надо будет как-нибудь потом приглядеться…»

– Небось, такой-то еды в вашем городу и не бывало? – допрашивала гостя.

– Что вы, Татьяна Маркеловна, такую пищу я ел только в деревне у своей бабушки в Тульской области.

– Ажио в Тульской? – ужасалась Татьяна.

– В Тульской, – подтверждал тот. – А что вас удивляет?

– Дак я ж никада тамако не бывала.

– Я здесь у вас в Сибири тоже не бывал, а вот теперь, благодаря вашему сыну Владимиру Степановичу, довелось.

– Владимир-то Степаныч кого хошь припрет. Нет покоя ни себе, ни людям. Ездит и ездит, ездит и ездит, а вот мать попроведывать, дак ево нетути. Ой, люшеньки-и-и-и…

Не обращая внимания на сетования матери, Владимир встал из-за стола, поднялся за ним и Виталий.

Белову парень нравился. Нравился с самого Петербурга, неслучайно пригласил поехать с ним в Сибирь. Высокий, худощавый, с чистым тонким лицом и умными на нем глазами, с руками такими же чистыми и тонкими, но до всего касающимися. Одет он был в хорошие джинсы, серую куртку, на ногах – легкие крепкие ботинки. Голова покрыта шапкой рассыпанных в беспорядке темных волос.

Пока были в доме родителей Владимира, Виталий успел ощупать все углы – и внутри, и снаружи, заглянул под навес, сунул голову в стайку, потоптался в предбаннике, а в самой бане внимательно осмотрел печь. И что-то записывал, зарисовывал в блокноте.

«Такой мне подойдет», – отметил про себя Владимир. С некоторых пор он был озабочен подбором людей на ключевые места пока не существующего дела, которое намеревался развернуть в Ануфриеве и которое пока что в голове его обозначено было лишь в общих чертах.

На выселках гостей встретил вездесущий Иван Евсеевич. После памятного отъезда Владимира и Людмилы старик толковал Николаю:

– Знашь, Миколка, женшина мне оченно пондравилась. Душевная и не гордая.

– С чего ты взял, что она не гордая, такие как раз гордыми и бывают, – не согласился художник.

– Я не в энтом смысли, Миколка. Я в том смысли, что до всего доходчивая. И до меня, старого, тако же, и до Раисы моей, и до касаточек.

– Сильно ей нужны были твои касаточки, – снова не согласился Николай. – Просто открытая сердцем, не растерявшая в своих больших городах человеческого, к тому же – женщина влюбленная.

– В кого ж влюбленная? Не в Володьку ли?

– В него. А что: Владимира и любить уже нельзя?

– Можна, канешно, кто ж говорит… Тока я б воздержался и помотрел, че дале-то будет.

– А че дале-то? – задирал старика Николай.

– Дале – боле. Ну вот када спытывашь человека в тайге. Поначалу вроде кажется – человек, то ись, обстоятельный. И обличьем, и повадкой. От… и – до… А как до дела-то дойдет, так и тьфу человечишка. Малость кака-нибудь.

– Ну, Владимир – не малость, тут ты, Иван Евсеевич, подзагнул. А любовь, как известно, самых отъявленных преступников меняет. Перерождает, то есть, внутренне. Человек становился и лучше, и чище, и добрее.

– Так-так, Миколка, – с живостью соглашался старик. – То-то я мотрю: Володька-то вроде как не в себе. Вроде как с добром и ко мне, старому Воробью, и к жисти. Че-то, думаю себе, не так. Не та-ак…

– И я тебе толкую, Евсеевич, о том же. Нельзя же все время вменять человеку в вину одно и то же, потому что время и обстоятельства, а тем паче – любовь все могут изменить в один миг.

– Твоя правда, Миколка, в един миг. От… и – до…

Старый Воробьев все время, пока художник дописывал портрет Людмилы Вальц, не отходил от него и против обыкновения больше помалкивал. Николай поглядывал в его сторону, улыбался, и работалось ему, как никогда, легко.

Женщина на полотне словно только что вышла из тайги, и теперь уже было ясно, что она сама и есть тайга – глубокая, несказанно прекрасная, вечно молодая. На голове – венок из разных цветов. Светлые волосы теперь отдавали зеленью, в голубых глазах чудился отсвет березовых рощ, в прижатой к груди руке – кедровые шишки, в другой, опущенной к стволу павшего красавца, крапинками крови – кустики костяники.